— О-о-о!
Острая боль пронизала все тело, и он застонал. Сейчас ему хотелось только одного — снова погрузиться в спасительное забытье. Он закрыл глаза, но тут же услышал шепот:
— Кажется, очнулся...
— Скорее! Вернутся французы — хлопот не оберешься.
— Вы не беспокойтесь, ворота на замке. Пока будут открывать, я тут все приведу в порядок.
Бритый, ощупывая раны, наклонился к Кхаку и спросил шепотом:
— Ты слышишь меня?
Кхак слышал, но не ответил. Он не мог понять, что это за люди. Свои или нет? Бритый что-то делал, шумно дул. Кхак приоткрыл глаз. У стены стоял еще человек. А, это тот молодой надзиратель... Бритый вплотную придвинулся к Кхаку.
— Выпей немного.
Он усадил Кхака, поддерживая его за плечи, и, прислонив к стене, стал осторожно поить горячим молоком, вливая его понемногу сквозь распухшие, запекшиеся губы.
— Ну хватит, выходи, я запру камеру. Уже светает, — торопил надзиратель.
Бритый задул светильник и вышел, унося с собой банку с молоком и чашку. Дверь захлопнулась, в камере снова стало тихо.
Кхака непрерывно пытали в течение четырех дней. Казалось, нервы уже атрофировались, но его снова подвешивали за руки, заставляя «танцевать», вливали в него по ведру воды, так что живот неимоверно разбухал, и снова пропускали электрический ток... Не раз он почти умирал, но его снова воскрешали и снова заставлял и умирать...
На каждом допросе повторялось одно и то же:
— Где горком?
— Я не знаю никакого горкома.
— Где печатал газету?
— Не знаю.
— Где Партийный комитет Севера?
— Не знаю.
— Кого завербовал здесь?
— Никого не успел...
В результате получалось, что Кхак «выдал» лишь какого-то Хоана, который носит европейское платье и черную фетровую шляпу и с которым он якобы условился встретиться в будущем месяце.
С каждого допроса Кхака уносили без сознания. И каждую ночь, ближе к рассвету, если дежурил молодой надзиратель, в камеру к Кхаку приходил незнакомый бритый арестант и поил его горячим молоком. Однажды он принес даже медвежью желчь. Это трогало Кхака до слез, но все-таки он решил быть осторожным. Кто знает, что это за человек. Может, «подсадная утка». Они нередко так делали — подсаживали к заключенным своих, которые выдавали себя за арестованных, и выпытывали то, что не удавалось узнать на допросах. В самом деле, откуда у этого заключенного молоко и тем более медвежья желчь?
Как-то ночью, воспользовавшись тем, что надзиратель вышел, Кхак решил заговорить с этим человеком.
— Как тебя зовут?
— Мам, — ответил тот тихо, не переставая массировать ноги Кхака.
— Ты давно в тюрьме?
— Почти три месяца.
— За что тебя взяли?
— Мы работали на строительстве аэродрома в Катби. Однажды отказались от еды и потребовали, чтобы подрядчики кормили нас хорошим рисом. Они сбывали в наши лагеря испорченный рис и тухлую рыбу. Арестовали больше двадцати человек и привезли сюда. Несколько раз допрашивали, пытали, а потом отпустили. Только меня и еще одного парня оставили, потому что мы ругались с ними.
Кхак знал эту историю. Все соответствовало истине.
— Им, видно, надоело избивать нас. Сейчас моего дружка отправили к уголовникам, а меня держат еще здесь, в открытой камере. Говорят, скоро отправят в лагерь для заключенных.
— Вряд ли им удастся засудить тебя. Вышлют в лагерь на некоторое время, вот и все.
Мам улыбнулся.
— Слушай, ты не из деревни Тям? Я ведь из Гань.
— Ну?
Разбитые губы Кхака тронула улыбка.
— Я слышал о тебе, когда ты был еще на Пуло-Кондор. Я иногда помогал твоим в поле. Куен знает меня.
Кхак положил свою разбитую руку на руку Мама, как бы желая пожать ее.
— Ребята из уголовного, да и здесь тоже, постоянно спрашивают о тебе. А один, начальник уезда из Лайтяу, что сидит у нас здесь, прислал медвежьей желчи — полечить раны. Ну, сегодня тебе полегче?
Послышались шаги надзирателя, и они замолчали.
Несколько дней Кхака не трогали. Заключенных было много, допрашивали в коридорах тюрьмы, а то и в камерах. Крики, стоны, плач и проклятия не смолкали ни днем, ни ночью. Тюрьма походила на бойню. После допросов Кхак так ослабел, что не держался на ногах. Кожа на больших пальцах рук была сорвана, кисти распухли. Комитет взаимопомощи заключенных прислал ему бинтов и ваты. На раны наложили повязки. Лицо Кхака было обезображено до неузнаваемости, оно раздулось так, точно его искусали осы.
Даже старый надзиратель, злобный, желчный старик, и тот проникся к Кхаку сочувствием. Иногда днем он на несколько минут приоткрывал дверь в камере Кхака. Прямо против двери в коридоре было большое зарешеченное окно, которое выходило на тюремный двор. Под окном росли два дерева — сливовое и абрикосовое. И вот сейчас, накануне Нового года, в мрачном тюремном дворе на деревьях среди свеже-зеленой листвы распустились нежные, ослепительно-белые цветы. Когда в тюрьме не было французов, старик надзиратель на некоторое время освобождал его от колодок. Кхак подползал к двери камеры и, прильнув к окну в коридоре, не отрываясь смотрел на цветущий абрикос.