Пение окончилось, занавес стал медленно опускаться, все снова захлопали сиденьями, усаживаясь на свои места. Дверь ложи открылась, вошел четвертый зритель. Мон радостно вскрикнул:
— Неужели это ты? — и представил жене вошедшего: — Уездный начальник Чи. Сейчас он занимает пост ответственного секретаря в резиденции самого генерал-губернатора!
Чи и Фыонг церемонно раскланялись.
— Ты теперь вознесся к самому солнцу, — угодливо проговорил Мон, — расскажи, что слышно нового.
Польщенный Чи наклонился и доверительно сообщил:
— Знаешь, сегодня в Ханой прибыл японский генерал!
У Мона округлились глаза. Чи бросил взгляд на Фыонг и наклонился еще ближе.
— Генерал Сусихаси сегодня явился к генерал-губернатору Катру и потребовал разрешения осмотреть грузы, отправляемые через Индокитай китайскому правительству.
— Неужели?
— А ты что думал! Но разве французы когда-нибудь кому-нибудь уступали? Катру сам генерал и тоже крепкий орешек. Он ему хорошо ответил! С этакой флегматичной миной, на английский манер...
Лампы в зале снова погасли, занавес поднялся, но приятели даже не смотрели на сцену, они были увлечены беседой.
— Тогда японец как стукнет по столу! Точно он у себя в Токио! Ну, я тебе скажу, и вид был у этого японца!
— Ты его видел?
— Мельком, когда он входил в приемную генерал-губернатора.
На сцене в четыре руки играли на рояле француженка и вьетнамка. Чиновникам и коммерсантам, да и их женам эта музыка была непонятна, она была им чужой. Но красивые платья девушек, европейские прически и бегающие по клавишам пальцы не могли не произвести впечатления на зрителей. Исполнительницы были вознаграждены аплодисментами. Затем последовали вокальные номера. Однако самое большое оживление в зале вызвал балет. Когда на сцену выбежали французские девушки в пачках и стали выгибаться и заламывать руки, жены чиновников фыркнули — черт знает что придумали! Зато их мужья раскрыли рты от изумления и пожирали девушек глазами. Еще бы! Не так уж часто им доводится видеть полуголых француженок.
IV
Время близилось к полуночи. В баре «Галльский петух» почти не было посетителей, не считая нескольких французских офицеров и коммерсантов, которые еще оставались за столиками и неторопливо тянули коньяк. Музыканты только что кончили играть и устало укладывали инструменты.
Улицы опустели. Ночной воздух был сух и прохладен. Из бара вышли двое — мужчина и женщина. Мужчина был черноволосый, а женщина белокурая.
— Нина, дай я понесу твою скрипку, — сказал мужчина.
— Спасибо, Тоан. У тебя есть спички?
Они остановились и закурили.
— Иногда жизнь кажется какой-то бессмысленной штукой! Ты не находишь, Тоан?
В голосе Нины звучали веселые нотки. Они шли рядом, почти касаясь друг друга.
— Какая чудесная ночь! — сказала восхищенно женщина. — Был бы жив отец, он в такую ночь ни за что бы не уснул, коротал бы ее наедине с бутылкой. И как всегда, изливал бы мне душу: «Знаешь, дочка, какой дом был у нас в Туле?» Помнишь, как однажды он пил с тобой и Николаем, а потом бил себя в грудь и кричал: «Да, я виноват! Виноват перед родиной, перед семьей виноват!» И что за характер у нас, у русских...
Тоан улыбнулся:
— А я вспоминаю, как замечательно он играл на виолончели.
Они медленно брели по набережной, вдоль капоковой аллеи. Вершины деревьев терялись в темноте. Фонари на столбах бросали пятна тусклого света.
— Когда я слушала, как отец играл, передо мной всегда вставали наши сосны, березки и сугробы, по которым дорога бежит, словно по волнам... И золоченые купола церквей, сверкающие на солнце, заборы вдоль дорог, деревянные домики, занесенные снегом... Боже мой, что бы я не отдала, лишь бы еще раз увидеть родные места... Когда отец привез нас с матерью в Париж, мне было шесть лет. С тех пор минуло двадцать пять лет, а я до сих пор как о рае думаю о родине... Нет, Тоан, тебе не понять, что делается в душе у людей, лишенных родины и кочующих по свету, как цыгане. Я знаю: когда отец играл, душой он уносился в Россию...