Смысл этой басни всякий знает...
Но должно — цыц! — молчать: дурак — кто все болтает!
БЫЛЬ ИЛИ БАСНЯ, КАК КТО ХОЧЕТ НАЗОВИ
За правду колкую, за истину святую,
За сих врагов царей,— деспот
Любимца осудил: главу его седую
Велел снести на эшафот.
Но сей пред смертию умел добиться
Пред грозного царя предстать —
Не с тем, чтоб плакать иль крушиться,
Но, если правды он боится,
Хотя бы басню рассказать.
Царь жаждет слов его — философ не страшится
И твердым гласом говорит:
«Ребенок некогда сердился,
Увидя в зеркале свой безобразный вид;
Ну в зеркало стучать, и в сердце веселился,
Что мог он зеркало разбить.
Назавтра же, гуляя в поле,
В реке свой гнусный вид увидел он опять...
Как реку истребить? — нельзя, и поневоле
Он должен был в душе и стыд и срам питать!
Монарх! стыдись; ах! это сходство
Прилично ль для царя?
Я зеркало — разбей меня,
Река — твое потомство;
Ты в нем еще найдешь себя!
Монарха речь сия так убедила,
Что он велел ему и жизнь, и волю дать;
Постойте, виноват — велел в Сибирь сослать,
А то бы эта быль на сказку походила.
Ф.Н. Глинка
ФИАЛКА И ДУБЫ
В глуши под хворостом, в долине
Фиалка на судьбу задумала роптать:
«За что так счастливы там Дубы на вершине?
Куда им весело на высоте стоять!
Для них и свет открыт, они и к солнцу ближе!
А я! Что может быть моей здесь доли ниже?
Мне, право, жребий мой постыл!..»
Еще не кончила — вдруг страшно бор завыл,
Стемнели небеса и ветры налетели:
В гремящих тучах блеск!
В лесах дремучих треск!
И Дубы гордые, шатаясь, заскрипели!..
Фиалка слышала их вопль, их тяжкий стон;
Но слышала вдали и словно как сквозь сон:
Ей буря, в высоте ревуща, не вредила.
Когда ж всё стихло в небесах,
Она увидела, что буря на холмах
Все Дубы с корнем вон и лоском положила...
И тут-то распознал неопытный цветок,
Что доля мирная, что тихий уголок
Надежней и верней, чем горды те вершины,
Где часто падают под бурей исполины.
ДВА РУЧЬЯ
В горах у пропасти шумящей
(Весенней было то порой)
Сошлися два Ручья. Тот вился под горой
Чуть-чуть журча; а тот, клубя волной кипящей,
Шумел и с ревом мчал ток бурный чрез поля.
«Ну, верно, и теперь дрожит еще земля;
И темный лес, и бор, пустыни отдаленны,
Моим величьем изумленны,
С почтеньем вторят шум теченья моего!
Я век был мнения того:
Когда уж течь, так течь!.. А что ручьи ленивы —
Текут и не текут, чуть зыблют лишь волной.
Нет, нет, я не таков: всё в прах передо мной!
Взгляните на поля, на долы, селы, нивы,
Я всё, где только пробежал,
Подрыл, раздвинул, разметал!..
А ты, товарищ, что?»— сказал Ручей надменный.
«А я,— в ответ ему Ручей смиренный,—
Я был простой лишь ручеек
И в скромных берегах скромнехонько протек;
Кропил зеленый луг, живил златую ниву,
И часто юных роз чету счастливу,
Когда ее губил полдневный зной,
Отпаивал моей волной».
— «Так прочь же от меня, ничтожное творенье!»—
Воскликнул, пеною кипя, гордец.
«Потише, не гордись: здесь равный всем конец.
А там, где разница была у нас в теченье,
Там, может быть, о мне со вздохом вспомянут;
Тебя ж, когда твои промчались волны,
Где селы и поля твоим злодейством полны,
Тебя, губитель! там всечасно все клянут!».
Сказал — и волны их смесились,
И оба в бездну погрузились.
Друзья! я кончил мой рассказ.
«А где ж нравоученье?»
Знать, худо рассказал; иначе всяк из вас,
Конечно, сделал бы сравненье.