Так вот, Амирханов, забежав в камеру, стал кричать: «Что, хлеб несъедобный? Где? Покажите!». Как клоун, запрыгнув на стол — так как в камере не было места стоять — и со словами «Наши отцы в войну и не такой ели!», попытался сжевать и проглотить хлебный мякиш. Но это ему никак не удавалось, так как хлеб представлял собой сырое кислое тесто и не глотался, к тому же таким куском, что он сунул себе в рот.
В конце концов он выплюнул мякиш в руку и заявил, что идут переговоры о поставках хлеба с другого завода. А из-за духоты он разрешил попеременно открывать «кормушки», так, чтобы две камеры, расположенные друг против друга, не оказались с открытыми кормушками одновременно — во избежание переговоров и контактов среди заключенных. Что в принципе — большая глупость, так как контакты всегда налажены, и на то существует множество путей: от переговоров через дольняки, то есть туалетное очко, соединенное трубой с соседним; через «кабуры» — специально пробитые дырки в стенах; веревочных коней, гоняющих «малявы» из хаты в хату и с этажа на этаж; и сотня других.
Но, через несколько дней после снятия голодовки, взрыв эмоций доведенных до отчаяния заключенных все-таки произошел, вылившись в бунт. Как всегда, «жестокий и бестолковый».
В соседней 18-й камере молодой парень, по национальности лакец, неоднократно пытался вызвать врача, жалуясь на боли в сердце и затрудненность дыхания. Начальник санчасти не соизволил подойти а, как всегда, передал через постового горсть каких-то таблеток с обычными словами «Пусть пьет все, одна из них поможет». Но вечером, незадолго перед отбоем, о котором сирена извещает в 10 часов, и тогда же навешиваются контрольные собачки на двери, — больному стало плохо, и он умер в камере.
Сокамерники, выносившие тело покойного на матраце и положившие его в санчасти, на обратном пути сообщали другим заключенным, что произошло. Накалялась нервозная обстановка. Некто Саламу, запрыгнув на решетку окна, истошным голосом заорал, матерясь и призывая крушить камеры, — мол, «Смотрите, что с нами делают! Скоро тут все сдохнем».
Все произошло стихийно, в считанные, как мне показалось, секунды. В камере было человека двадцать четыре, ненависть буквально замкнула сознание, пробудив колоссальную силу: заключенные выдергивали железные столы из бетона пола, как будто фанерные, отрывали от шконок железные угольники, используя их подобно инструменту и помогая себе отдирать чугунные отопительные секции от стен, словно бумажные. Ржавая вода, оставшаяся в системе, вытекала, и пол был залит по щиколотку. Батареями начали бить, как тараном, в железные двери, раскачивая люфт в них, и в образовавшиеся щели просовывали угольники. В мгновение были выбиты двери вместе с железными косяками.
Потная, бушующая толпа вываливалась в коридор, где дежурный дубак по имени Осман, с бледно-землистым от страха лицом, стоял под колоколом сирены, которая протяжно выла, казалось, на весь Хасав-Юрт. Существовала реальная опасность того, что кто-то из толпы просто убьет его угольником: фактически все были вооружены.
Во избежание кровопролития и появления невинных жертв, я и два авторитета кроме меня — Юра «Даргинец» и Стас «Кумык» — останавливали восставших и удерживали их от необдуманных действий, так как стали слышны призывы открыть ментовскую камеру, «козлятник» (зэков, ранее сотрудничавших с администрацией), «петушатник» и женскую камеру. В этом случае зэки поубивали бы ненавидимых и презираемых ментов и «козлов», и тогда, как всегда после бунтов, расстреляли бы по 77-й статье УК не виновных, а тех, на ком висели недоказуемые дела, или тех, кого «приговорил» КГБ.
Заключенные открыли свои камеры, и начались разборки с мордобитием между подельниками, раньше закрытыми в разных хатах. Мы категорически пресекали разборки и останавливали толпу, чтобы не переходило «общее в личное»: нужно было поддерживать сплоченность и единство — с выдвижением законных требований, вскрывающих преступления администрации.
Когда вышли из «хат», то сразу же сломали дверь санчасти, где лежал труп лакца. Забрали покойного и перенесли в большую камеру, уложив на стол, где находившиеся в помещении старики прочитали молитву и совершили поминальный обряд. Здесь же хотели провести встречу с прокурором по надзору и дать ему убедиться наглядно в причинах бунта.
В санчасти, само собой, всегда есть медикаменты, и там находилось несколько баллонов со спиртом, многие из которых мы уничтожили, — разбили, чтобы восставшие не напились и не устроили беспредел. Но все равно кое-кому удалось надраться и утащить сильнодействующие препараты — снотворное, ампулы с хлор-этилом, используемом при местном обезболивании, и т. д. Сонные, невменяемые заключенные ползали, лазали по коридору, предлагая лекарства друг другу горстями и спрашивая меня, что из них лучше для кайфа.
Женские камеры открыли по настоянию самих женщин, и вышедшая от них первой на полусогнутых, вся покрыта лагерной символикой и с наколками на обеих ногах «- Вы куда?» — «- А вас еб…т?», — с приблатненным движением, Зика бросила клич остальным дамам: «В первую очередь даем тем, у кого большие срока!».
И тут началось такое, что в «порно» вряд ли увидишь. Некоторые женщины тоже успели наесться препаратов, а кто — выпить спирту. Зэки вытащили из санчасти небольшой медицинский сейф с наркотиками для ургентной (срочной) помощи и начали разбивать простой «английский» замок в коридоре. Один проходивший мимо «медвежатник» с наигранно- важным видом наставлял: «Братва, пустая затея, замок не открыть. Я за них сижу — голый вассэр!». Как раз в этот момент отскочила крышка сейфа, и все бросились головами внутрь, так, что снаружи смешно торчали только зады. Уцепили где-то около пятидесяти ампул морфина и омнопона, и счастливчики укололись, среди них — Зика.
Малолетки, вытащив из санчасти ампулы с глюкозой и хлор-этилом, устроили пир в своих камерах. Хлор-этилом через тряпку дышали, ловя волну. В их камерах вместо шконок, как и в женских «хатах», находились деревянные стеллажи в два яруса. Малолетками назывались те, кому на момент преступления не исполнилось восемнадцати лет, но некоторым в камере было уже и по двадцать, — тем, кто долго сидел под следствием, — то есть это были сформировавшиеся мужики. Одна из дам, наглотавшись медикаментов и раскачиваясь, вихляющей походкой зарулила к малолеткам в поисках страсти. Ее мычащий ухмылявшийся вид был ужасен, но ее «устраивали» по очереди. Тем, кто младше и послабей, она не досталось, и они жаловались с детской обидой, что их обошли и не поделились по-арестантски; остальные — отрывались по полной программе.
Были сломаны двери оперчасти и спецчасти, где фотографируют и дактилоскопируют: хотели рассекретить стукачей. Но агентурных дел не нашли, хотя обнаружили сигареты, конфеты и чай, которыми, видимо, «кумовья» подкармливали своих агентов. Все шло в общий пир. А найденные фотоаппараты и пленки варварски поуничтожали в бачках с водой.
Кто не хотел, тот не принимал участия в оргии. Две-три женщины отказались по медицинским причинам; одна или две встретились со своими «заочниками» — любимыми по переписке, наконец свободно общаясь с избранниками. Из уколовшихся — одному стало плохо с сердцем, его пытались откачивать. Он уже посинел и начал хрипеть, его держали на искусственном дыхании, и группа переговорщиков, передававшая требования заключенных через дежурного помощника (ДПНСИ), находившегося за разделительной решеткой безопасности, потребовала вызвать скорую помощь.
Бригада приехала быстро, врач попросил передать умирающего наружу, но некоторые зэки стали орать, мол, врач делает это специально, а потом сдаст больного ментам. Интеллигентный пожилой доктор снял шляпу и поклялся своими детьми, что он — врач, а не полицай, и для него любой пострадавший — больной, и нет разницы, арестант или мент. Врач сам зашел с напуганной медсестрой для оказания помощи; требовалось помещение, где было бы больше воздуха, и больного вынесли в один из прогулочных двориков.