Двое суток санчасть зашивала и обрабатывала раны. По решению братвы, в присутствии московского начальства из ГУИТУ СССР я передал начальнику режимно-оперативной части — наглому и жестокому подполковнику — составленную нами петицию, где описаны были все нарушения и преступления, совершаемые администрацией, и оглашения которой менты очень боялись. А так как здесь присутствовала эта комиссия, то многие могли потерять портфели и слететь с должностей.
Пытаясь нас ублажить и пообещав пойти на уступки, администрация вывела войска за зону, выпустила сидевших до этой поры избитых из ШИЗО, а потом, под видом приема по личным вопросам, нас всех стали вызывать по очереди и выслушивать законные требования. На самом же деле таким путем формировали списки на этапирование заключенных, разбитых по партиям, в дальние лагеря. А особенно неугодных администрации направляли спецэтапом на ломку в соликамскую «Белую Лебедь».
Меня же, так как уже пришло требование по вышедшему тогда указу обязательного отбытия срока по месту жительства, если там есть колонии назначенного зэку режима, этапировали в ИТК 36/2 поселка Чернокозово станицы Наурская ЧИАССР, где в настоящий момент располагается знаменитый пытками фильтрационный концлагерь Федеральных сил России в Чечне.
Глава 7. Отделение ТБЦ: общаковая палата; движение в зоне
По этапированию в ИТК 36/2, меня переправили в поселок Алды, в ИТК 36/1 города Грозного, где тогда на территории колонии общего режима находилась республиканская больница для заключенных ОИТУ МВД ЧИАССР. Там-то нас, как я сказал, на наше общее немалое удивление судьба вновь свела с Ханом, куда его этапировали отбывать срок за кражу из квартиры дипломата в домах дипкорпуса Москвы, по статье 144 ч. 3 УК РСФСР.
Сейчас появляются ангажированные публикации, будто осужден он был трижды по политическим мотивам. В первых двух судимостях политикой и не пахло, они были, по его словам, «за негативов», причем первый раз — потерпевших было 11 человек. Что касается последнего ареста — за вымогательство, т. е. рэкет, — то там еще можно усмотреть политику, так как Хан был связан с Р. Хасбулатовым, а последний стремительно поднимался по политической лестнице.
В Алды к Хану и наведывались сотрудники КГБ с Лубянки, уединяясь с ним для бесед, что само собой вызывало молчаливое подозрение у солагерников и приличный страх у администрации. Мне же, напомню, он поведал, что КГБ охотится за тем самым кейсом, так как, по их мнению, в нем была красная ртуть.
Находясь на отделении ТБЦ, я имел свободный ход через вахту как в жилзону, так и в промзону, точно так же и Хан каждый день приходил к нам на больничку, так как все менты там были «прикручены».
Прогулочный дворик туберкулезного отделения вплотную прилегал к домику «общих» свиданий, за которым сразу находилось КПП прохода в зону. Сетка-«рабица», окружавшая дворик, была предусмотрительно прорвана в нужном месте, и через эту дыру при необходимости шло движение заключенных из больницы, а далее, через внутреннюю лагерную стену, в жилую зону, и также оттуда проникали ребята — проведать больных.
Приносили «общак», то есть собранные продукты питания, чай, сигареты, алкоголь и наркотики, которых в зоне было, наверное, поболее, чем на воле. Торговали ими и офицеры лагерной администрации, контролеры, несколько «барыг» из осужденных, а в основном «барыги», подъезжавшие с воли, перекидывая наркотики через все заграждения, с привязанным для этой цели камнем или каким-либо болтом — в обмен на выброшенные из зоны деньги.
«Общак», как и положено, в первую очередь распределялся на «крест», то есть больничку, и на «подвал», то есть штрафные изоляторы, ПКТ (помещения камерного типа). Основное движение через дырку в сетке начиналось с наступлением вечера, когда в лагере оставались только дежурные офицеры (ДПНК; оперативник, ответственный по зоне) и контролеры. Тут-то и осуществлялся их основной заработок с заносом в зону мешков с продуктами питания за стабильную, определенную за эту услугу в зоне, плату — 25 рублей. Официально можно было передавать родственникам осужденных всего, кажется, пять килограммов в месяц, в зависимости от режима, а за деньги — сколько угодно и ежедневно — тем, кто имел на то финансовые возможности.
Все заносилось и все завозилось с транспортом, что следовал в зону за продукцией мебельного производства. В промышленной зоне делались диваны, кресла, столы, стулья, много эксклюзивной мебели по заказу лагерного начальства. Сырья — дерева, импортного гобелена, фурнитуры, шпона — было немеряно. Немеряно же и разворовывалось администрацией, списываясь на брак и прочие потери производства материально не ответственных заключенных, среди которых были на самом деле уникальные самородки, эдакие Левши-умельцы. Они делали великолепные коробки для игры в нарды, журнальные столики, разукрашенные наборным шпоном, и многое другое — за что имели определенные льготы от администрации, а через вольнонаемных мастеров, шоферов и контролеров лагерной службы — алкоголь и наркотики. Для человека, впервые попавшего в этот лагерь, впечатления были просто ошеломляющими.
В жилых секциях стоял терпкий запах анаши, той же марихуаны, которую курили почти в каждом проходе, а кто и ел ее, предварительно зажаренную в масле с шоколадом или сахаром, что называлось «кузьмич». После чего валялись на лагерных кроватях-шконках с глазами, так налитыми кровью, что у того кролика, — будто она сейчас струей брызнет из глаз. Валялись в полном изнеможении, прострации этакой нирваны, лениво мыча что-то нечленораздельное, похихикивая, а то вдруг закатываясь в истерическом смехе, а у кого-то, наоборот, начинались беспричинные страхи смерти и прочие так называемые «измены» и «шугаловки», и он вдруг с головой прятался под одеялами, между шконками или искал другого укромного места.
Дух анаши, которой тут было, как я уже говорил, «что у дурака махорки», перемешивался с запахом жарки приготовляемой тут же в проходах пищи, с запахом неволи — особым запахом, присущим только этой системе, — потных тел, белья, носков, обуви; адреналина, вброшенного от переживаний в кровь, запахом тревоги, напряжения, беды — и прочим, что можно ощутить только в неволе, и людям, не побывавшим там, всего этого представить просто невозможно. На свободе такие запахи просто не существуют, не водятся. Псы по своей природе отлично чувствуют запах страха и реагируют на него, потому лагерные собаки точно отличают зэков от вольных, кидаясь с неистовством, и это используют кинологи внутренних войск МВД для тренировок.
В одном-двух проходах заваривали опиум «черняшку», а кто-то делал себе инъекции морфием, омнопоном или даже героином, или мог растворить «децил» кокаина в растворе героина и ввести себе «золотой марафет». Но эту возможность имели единицы избранных, и делалось это где-нибудь в укромном, уединенном месте, так называемой «бендеге». Такая и самая лучшая «бендега» в зоне была у Хана и его близких, где мы часто проводили время в беседах на разные темы, слушая магнитофон и смотря телевизор, что категорически были тогда запрещены.
Как-то раз Хан пришел ко мне на «больничку» сразу после очередного посещения его гостями с Лубянки, — и об этом я расскажу, предварительно дав описание нашей больницы.
Глава 8. Помощь умирающим
У меня была очаговая форма ТБЦ, я лежал сначала в туботделении, состоявшем из четырех палат. В нашей — находились сеточные кровати, что, в отличие от шконок, придавало ощущение некоего сервиса. В других палатах были и двухъярусные шконки, на которых лежали больные с легкой формой туберкулеза, так называемой очаговой, как у меня, но были и с фиброзно-кавернозной, — они выплевали уже все легкие с кровью и дышали одной четвертью оставшегося легкого.
Эти больные еле ходили, если вообще могли вставать на уколы, и двигались с помощью других заключенных. Их преследовали одышка и высокая температура, а от постоянного стрептомицина и прочих антибиотиков — выделение пота, пахнувшего медикаментами.
Как правило, все эти больные отличались нервозным характером при анемии, а так как медсестры, всю жизнь отработавшие в зоновской системе, часто с больными грубы, обращаются с ними, как с животными, и именно эта больница после Отечественной войны была лагерем для немецких военнопленных, — то если на глазах одной из таких медсестер, по прозвищу Эльза Кох, умирал заключенный из опущенных, то, сделав в уже почти охладевшее тело прямой укол адреналина в сердце и махнув рукой, она говорила: «А, соли обожрался, вот почки отказали — и сдох».