— Как, гражданочка, чувствуете себя?
— Более-менее, — ответила та, и тут Костюрин увидел, что её и гражданочкой звать ещё рано, слишком она молода.
Тоненькая, с большими тёмными глазами и нежной, почти прозрачной кожей, она была одета в костюм, который в мире буржуев принято называть деловым — ничего общего с одеждой комсомолок той поры, любивших красные косынки и просторные толстовки, способные скрыть любое уродство, делающие все фигуры одинаковыми: и ущербные и идеально стройные, — наверняка служила в каком-нибудь важном учреждении, может быть, даже в Смольном.
— Эти гопстопники испугали вас?
— Немного… Чуть-чуть, — на бледном лице девушки появилась улыбка.
— Пойдёмте, я вас провожу до дома, — решительно произнёс Костюрин. Девушка сделала протестующее движение, но Костюрин, одёрнув на себе гимнастёрку, взял её под локоть. — Пойдёмте, пойдёмте, я вас одну отпустить не могу. Слишком опасно стало ныне ходить по петроградским улицам…
— Не беспокойтесь, товарищ командир!
— Пойдёмте! Вы же сами будете смотреть на меня, как на распоследнего контрреволюционера, если я вас отпущу одну…
— Почему контрреволюционера, а не, скажем, буржуазного отщепенца, товарищ командир?
— Что в лоб, что по лбу, милая барышня, всё едино. Только приговоры разные.
— О-о, насчёт приговоров — это уже что-то сугубо специфическое, из разряда юриспруденции или чего-то в этом роде, — девушка быстро пришла в себя и намёка на то, что ещё десять минут назад взывала о помощи, уже не было — всё осталось позади.
Хоть и темно было на улице, ни один фонарь не горел — в Петрограде наступил час гоп-стопа, даже красного комиссара, если у него с собой нет пулемёта, могут раздеть и разуть… Это Костюрин знал хорошо.
С чёрного низкого неба посыпалась холодная пыль — настоящих дождей в Петрограде в том году было мало, а вот водянистая пыль, похожая на холодный пар, сыпалась постоянно, но народ на неё внимания не обращал — питерцы вообще были привычны к влаге и зонтов с собой почти не носили.
Так и эта девушка.
— А вы, я смотрю, выстрелов этого биндюжника совсем не испугались, — одобрительно заметил Костюрин, на ходу засовывая отобранный пистолет в полевую сумку. Нож он определил в другое место — заткнул за голенище сапога.
— Что вы, я страшная трусиха, — смущённо призналась девушка, — просто жуткая.
— Но выстрелов-то не забоялись.
— Это от неожиданности, — девушка потёрлась щекою о плечо, жест был трогательным и доверчивым, и Костюрин, считавший себя суровым человеком, неожиданно размяк, внутри у него возникло что-то тёплое, незнакомое. Начальник заставы даже не понял, что это и что вообще с ним такое может произойти, он ощутил в себе необходимость обязательно защитить этого человека.
— А где вы работаете, если не секрет? Или служите?
— Не секрет. В театре.
Костюрин от неожиданности даже остановился.
— Вы артистка?
— Хотелось бы быть. Но мест свободных в театре нет. Заведую постановочной частью, — и, увидев непонимающее лицо Костюрина, пояснила: — Декорации, театральные костюмы, грим — это всё по моей части.
— Понятно. А в артистки никак нельзя?
— Надеюсь, что в будущем так оно и произойдёт. Очень надеюсь…
— А вы и петь умеете?
— Конечно, умею.
— И на гитаре играете?
Через пять минут Костюрин уже знал, что эту девушку, красивую, словно бы вобравшую в себя всю печаль города, зовут Анной, фамилия её Завьялова, и поёт она, наверное, так, что вселенская щемящая грусть охватывает душу, мешает дышать, рождает слёзы и тепло одновременно. Относилась Аня к тому типу женщин, которые никогда не бывают старыми.
Впрочем, Костюрин не мог похвастать тем, что хорошо знает женщин. Скорее, наоборот.
На углу двух улиц они остановились.
— Тихо как, — сказала Аня, — совсем не верится, что ещё пятнадцать минут назад какой-то небритый дядя в вас стрелял…
— А вас хотел ограбить.
— Да-а…
— Это — Петроград!
Петроград. Характеристика короткая, точная и ёмкая.
Жила Анна недалеко от Костюрина, у тётки, дамы строгой, чопорной и умной. Анна побаивалась её.
— Я вообще побаиваюсь умных людей, — сказала она.
— Почему?
— Потому, что они умнее меня. Я — из той породы, что перед всяким умом испытывает робость.
Костюрин улыбнулся: вот неожиданное признание! Очень искренний и очень открытый человек эта Аня Завьялова, неискренний никогда бы в этом не признался.
У Аниного дома, такого же строгого, возведённого в классическом духе, как и дом, где жил начальник заставы, они остановились. Костюрин спросил с сожалением, которое не смог скрыть, впрочем, он и не очень старался скрыть: