Утром он посадил меня на автобус. В воздухе стояла похоронная тишина, а сам Виктор выглядел, как раздираемая муками вины нашкодившая собака. Он попрощался, не поднимая глаз, и в этот момент я всё поняла. Что-то оборвалось внутри, и я с ужасом подумала, что больше никогда в жизни не испытаю ничего подобного. Я должна была отпустить этого человека в тот самый момент, когда мы познали пик близости. После года тайных встреч и блужданий по улицам, я впервые вкусила запретный плод, который по-прежнему оставался запретным. Я открыла для себя многогранное ощущение счастья, а на следующий день я должна была похоронить это счастье, как несбыточную мечту.
Виктор стал меня избегать. Но вскоре мы опять встретились, и я сделала последнюю, отчаянную попытку поговорить о «Нас». Мы медленно шли по улице – очевидно, ему совершенно нечего было сказать, и поэтому он всё время молчал. Наконец, я не выдержала и спросила: «А как же я? Что теперь будет со мной? Ведь я тебя так люблю. Мне так плохо!» Как удар кнута, последовал совершенно безжалостный ответ: «Таня, ты просто мастер устраивать мелодрамы! Ладно, мне некогда – меня ждут дома!» Он резко повернулся и вскочил в подошедший троллейбус. Я только успела бросить ему вслед: «Ты больше никогда меня не увидишь!».
Теперь я стояла одна на остановке и провожала взглядом медленно отъезжающий троллейбус. «Нас» больше не существовало, и я опять была одна. Возможно, слово «Мы» было всего лишь моей сладкой иллюзией? А теперь мир остановился – все застывало, как застывает лава после извержения вулкана. «Застыли деревья, застыли дома…», написала я тогда в своем стихотворении. Вся моя жизнь застывала в какой-то стремительной черной лаве, а я сама по-прежнему была помещена в крохотную капсулу десяти минут безумного счастья.
Но жизнь почему-то продолжалась. Меня начало тянуть ко сну, я стала набирать вес, пока, наконец, не обнаружила, что я беременна. Мысль стать матерью и принести ребенка в мир, в котором не было места для меня самой, была совершенно невыносимой, к тому же я была просто убита своей потерей. Я не знала, что мне делать, и поэтому сообщила эту новость бабушке и маме. Мама без всяких разговоров и выяснений взяла меня за руку и отвела в больницу – в ту самую, где она родила меня сама. Она сказала, что сделала множество абортов, и у нее всегда были знакомые доктора, которые в любое время и безотказно выполнят эту процедуру. Она это говорила так легко и беззаботно, как будто речь шла о тривиальном визите к стоматологу.
Всё произошло очень быстро, и через полчаса мы уже выходили на улицу. В тот вечер праздновали очередную годовщину Октябрьской революции, и весь городской транспорт был остановлен. В воздухе громыхал салют, люди гуляли по улицам нарядные и веселые, а в это время в сопровождении матери я медленно шла домой, оставив позади своего не рожденного ребенка. В этой сцене был какой-то пугающий диссонанс, доходящий до абсурда и даже издевательской насмешки – салют и аборт, аборт и салют. Больница находилась довольно далеко от дома, и нам пришлось идти более двух часов. Всё, что я хотела, это поскорее прийти домой, забраться под одеяло, и забыть об этом страшном кошмаре.
Больше я не чувствовала ничего, абсолютно ничего – даже сожалений о чьей-то оборванной жизни… Внутри была только пугающая пустота. Меня не преследовала больничная палата и гинекологическое кресло, на котором я избавилась от своего ребенка. В моем сознании только крутился ролик тех десяти минут огромного счастья, которое так жестоко было вырвано из моих рук. С уходом Виктора и потерей ребенка ушло всё значимое и важное – шанс уйти из дома, оставить позади своё прошлое, и начать новую жизнь.
Вскоре мама уехала в командировку, оставив мне ключ от своей комнаты. Она всегда оставляла ключ, когда уезжала – для меня это было единственной возможностью побыть одной, без бабушки. Вернее, побыть в одиночной камере, вместо камеры на двоих – с ненавистным соседом. Я закрыла дверь на ключ, написала прощальное письмо и стихотворение «Четыре стены, четыре угла», а затем села на кровать и закурила последнюю сигарету. Я медленно вдыхала едкий дым, наблюдая за пеплом в пепельнице, когда мне подумалось: «Вот так и моя жизнь – остался один только пепел, огонь в ней давно уж погиб». Мне не хотелось плакать, или даже двигаться – я просто безоговорочно подчинилась страшной душевной усталости. Затушив сигарету, я решительно достала из маминого шкафчика все снотворные таблетки. Проглотив их быстро и лихорадочно, как будто боясь передумать, в глубине души я уже точно знала, что мне больше никогда не будет больно. Затем, мысленно попрощавшись с жизнью, я с облегчением провалилась в бездну…