— Мы еб…ли все на свете, кроме шила и гвоздя! Шило колется в зал… пу, а гвоздя е…ть нельзя! — загорланил Васька. — У-ух!
И он опять отбил руками чечетку.
Тюрьма, если и уважает кого, то только воров в законе и богатых.
Егорка хотел подняться, ноги не слушались, но он все же сполз на заплеванный пол. Никто ему не помог: зэки расселись возле старшенького, еле говорившего телевизора, и интерес к Егорке почти пропал.
Егорка так и не понял, почему его загнали в тюрьму: может, про Горбачева узнали? Но как? Даже Катька — и та ничего не знала. Олеша? Борис Борисыч? Нет. И еще раз — нет!
В Ачинске не было предателей.
Интересно, как в тюрьме кормят? Может, и рыбу дают?
Егорка ужасно любил щуку. До чего ж вкусна, зараза! Особенно если сделать из щуки котлетки. Щука в Сибири наивкуснейший зверь! Говорят, хорош еще таймень, но таймень в северных реках живет, а на северах Егорка не рыбачил, случай не подвернулся…
Егорка подполз к Ваське Дурдому. На последней шконке, у стенки, он отчаянно резался в карты.
— Слышь, мил человек… Ты меня не попутал с кем-то… а?
От такой наглости Васька не знал, что ответить: он мог бы двинуть ему в дыню, но в тюрьме после ужина никто никогда не дрался, это закон.
— Темно ж было, — подсказывал Егорка. — Только я, мил человек, не в обиде, я ко всему привыкший, потому что с добром в сердце живу…
Егорка мешал зэкам смотреть телевизор.
— Дуря, — позвал кто-то Ваську, — смотри: скобарь заголосил! Ну-ка, скажи ему… Дуря!
Кривой с неудовольствием кинул карты на стол.
— Послушайте, Василий, что вы приеб…сь до Егора Семеновича, как чирей до пионерки? Сидите уже у телевизора! Там, говорят, футбол будет… А ты, с-самородок… — скосился он на Егорку, — мне решил вопросик подбросить? А я, значит, должон ответ тебе дать? Как у мусоров на допросе?
Его глаза наливались кровью.
— Вишь, Джамиль, какая бранжа? Эта виньетка к ответу меня требует! Можно я ему бубенцы откручу?..
— И просьба по нему вроде нам не поступала… — осторожно напомнил Васька.
Он имел ввиду тюремный «телеграф», предупреждавший заранее о тех людях, к которым зэки должны были бы проявить максимум уважения.
Когда-то, лет сорок назад, Джамиль был «домушником» — в Батуми и Кобулети. «Если я, — рассказывал Джамиль, — влезая в хату, слышал плач ребенка, я все бросал и уходил: вдруг это плачет будущий вор?!»
Васька жалобно смотрел на Джамиля:
— Да он… изводит меня своей попкой, старшой! Мой… член правительства… прямо сча хочет Егора Семеныча, сам посмотри… — и Васька тут же скинул старые треники. — Умоляет же прям!
Его конец действительно напрягся и вырастал прямо на глазах.
— Сперматорий… — мечтательно произнес кто-то из них.
Джамиль устало повернулся к Ваське.
— Тебе, случайно, зубы не жмут? — поинтересовался он. — Или второй глаз стал лишний?
— Извиняюсь, конечно… Васька тут же натянул треники.
— Совсем обалдел, к пахану уважухи нет!
Кривой так вздохнул, словно жизнь поднасильственно отнимала у него весь смысл его существования.
— Бердач, значит, на завтра отложим? Вообще-то спать охота.
— Ты че, опупел? — разъярился Васька. — Где я и где завтра? А?! Завтра, можа, меня расстреляют!..
Джамиль понял, что зэкам («обчеству», как здесь говорили) Егорка стал интереснее даже, чем футбол: он ведь тоже по-своему зависел от этих ханыг, хотя вида не подавал.
— Убедительно гундосишь, — согласился Джамиль. — Только дураки откладывают на завтра то, что можно сделать сегодня!
— Наша взяла, — Васька аж покраснел и бросился в танец. — «Мы е…ли — не пропали, пое…м — не пропадем!» — веселился он, глядя на Егорку:
— Поцелуй же меня, сладенький!.. «Любить — не люби, да почаще е…и!»
Он был действительно настроен только на секс.
Егорка вздрогнул:
— Как… поц-целуй?… Зачем… поцелуй?..
— В губы, сладкий, в губы… — приставал Васька. — Педараст я, понимаешь? Педераст! Слыхал о таких?!
Егорка знал, конечно, что бывают такие мужики, которые почему-то спят не с бабами, а с мужиками, но в Ачинске их сроду не было, у них нормальный город, да и как ты с таким вот товарищем… водку пойдешь пить на фабрику-кухню? Тебя ж заплюет коллектив!