Серьезных учителей пока не было. Их заменил охранник Якубовского по кличке Заяц. Инструктором по плаванию стал массажист Сережа, предложивший для Зары еще и спецкурс спортивной гимнастики.
Ежики способны завалить слона, но мясо слона они не едят.
В мире очень много бессмысленной жестокости…
Зара бегала кросс, прыгала с парашютом, пыталась запомнить хоть какие-то слова по-японски и села — вдруг — на шпагат, хотя встать уже не смогла…
Тест на интеллект показал, что у Зары не дура только губа. Увидев, как на третий день «спецподготовки» она пыта ется на полусогнутых ногах доползти до своей каморки (Якубовский поселил ее в подвале своего большого дома), Заяц дал ей совет:
— Тикай, дочка, пока живая. Тикай!..
Зара не говорила по-русски, Заяц не говорил по-английски, но они прекрасно понимали друг друга!
Якубовский не знал, что Заяц — предатель. С недавних пор он никогда не поворачивался к своей охране спиной. А Зара — бежала. Вообще из Торонто. Оставила Якубовскому записку, что, если «господин русский Дмитрий» будет ее искать, она обратится к шерифу.
Как-то раз Караулов рассказал Якубовскому, как в 91-м, летом, американский актер Савелий Крамаров приехал в Сочи из Лос-Анджелеса, на «Кинотавр». Рядом с ним — зачем только? — постоянно находились два охранника: негры со зловещими лицами.
В день открытия «Кинотавра» Крамаров им нахамил, и они избили его прямо на парадной красной дорожке — при всех.
Нельзя ссориться с охраной: это люди по найму.
«Дмитрий Олегович у нас как водитель «Оки», — философствовал Заяц. — Тело в «Оку» помещается, самооценка нет…»
Якубовский лежал в зимнем саду на своем любимом диване. Тоска такая — выть хочется; хорошо, что в этой чертовой Канаде хотя бы есть снег и огромные елки; ночью снег всегда так красиво искрится под луной…
Он ждал полночь: в Москве восемь утра, можно звонить.
Баранников хорошо реагировал на его телефонные звонки:
— Не психуй, лапа. Друг твой… на букву «кэ»… столько говна налил… и оно по-прежнему идет по трубам! Но я спишусь с Президентом, выберу момент… жди, короче, я ничего не забыл… — слышишь?
— Виктор Павлович, — скулил Якубовский, — мне уже кошмары вещие… снятся по ночам. А финансовое положение — борюсь за каждую макарошку прилипшую к кастрюле…
Баранников успокаивал:
— Понимаю, родной! Знаешь, как Паша Ангелина говорила? «Держаться за землю надо, трактор низенький, ниже трактора не упадешь!» Это когда ее, голубушку, Никита Сергеевич решил министром сделать…
— А она на тракторе… для прикола гоняла?
— Нет, в деревне жила.
— Я по России, Виктор Павлович, и на тракторе готов! — уверял его Якубовский. — Лишь бы если посадят, то только на трактор…
Вошла Машка с папироской во рту. Запахло травкой.
— Я хочу спать.
— До завтра!
Уже готова, обдолбанная совершенно! Ну не дикость, — а?
Песня «Увезу тебя я в тундру» в исполнении Якубовского (петь он любил) всегда воспринималась его девушками как скрытая угроза… Его семейная жизнь всегда была какой-то односторонней: он любил всех, с кем он спал или переспал, его не любил никто.
Якубовский очень любил смотреть на снег: елки, сугробы под луной… — «Щелкунчик» в Большом театре, почти детство… Хорошо, мама рядом, — он ее обожал! Если все его жены (он был женат уже четыре раза), это его мечта о лучшей жизни, то мама — это сама жизнь. Так, как любит его Инна Александровна, его уже никто и никогда не будет любить, никто и никогда… и нет, нет покоя, сплошные нервы, а сердце вот уже какой месяц выдает, сволочь, лишний удар в минуту… Телефон сам подал голос.
Якубовский обожал ночные звонки; значит, кто-то в России о нем вспомнил.
— Ал-ло!
— Здравствуйте, дорогой друг…
Якубовский мгновенно узнавал Караулова.
— Привет, пилигрим!
— А это кто — пилигримы?
— Да такие, как ты, брат. Калики перехожие.
Якубовский удивился:
— Во, бл, как в России язык изменился! Веришь, старый, ни хрена не понимаю…
Караулов зевнул.
— Так над собой, над собой работать надо! Иностранцы тоже немало помучились, пытаясь перевести наше могучее и правдивое «е… твою мать!».
Книги, короче, читать надо, — закончил он. — Повышать квалификацию.
Якубовский оживился:
— Так я ж, старый, тут целую библиотеку купил! Хохол один… помирал и все распродавал по такому печальному случаю.
«Хохол, — говорю, — почему так дорого? Я твой последний клиент, значит самый близкий сейчас к тебе человек. Даешь дискаунт, ну и я к тебе как к другу отнесусь. Сам тебя в гроб положу, банке… молебен, то бишь, устрою!»