— Нашествие иноплеменное — это для кого как, — рассуждал громогласно боярин Ондрей. — Может, плохо, а может — и не очень. Подрежет сабелька татарская князю Юрью крылышки, а то много силы забрал, бояре для него служебниками стали, а не слугами вольными, как в прошлые времена! Опасно, конечно, но и нашествие избыть можно, если разумно поступать…
Бояре согласно кивали: мудро говорит Ондрей Федорович, далеко заглядывает! А тот продолжал наставлять:
— Пусть посадские мужики за Владимир головы кладут. А по мне, старый град Суздаль милее, благолепнее. Наш боярский Суздаль! Ему стольным градом приличней быть, древнюю свою славу возрождать. И будет так, бояре, будет!
Боярин Фома, давний недоброжелатель великого князя, высказал затаенное:
— Отъезжать нужно, бояре, из Владимира. Кто хочет — в свою вотчинку, а кто — в лесные места. А то и дальше, за Волгу. Есть там города безопасные, монастыри — не добраться туда зимой царю Батыге. Хоромы свои беречь нечего: даст бог, новые отстроим. Не в хоромах богатство наше — в земле, а землю татары с собой в тороках не увезут.
Несогласных не было: Фома вслух произнес то, о чем думали вотчинники, напуганные слухами о страшной силе царя Батыги. На Фому смотрели с признательностью. Не каждый бы решился взять на себя почин!..
Отъезжать решили тайно, по одному: сначала — большие бояре, заметные, а уж потом — те, кто родом поскромнее. Расходясь, троекратно целовались, клялись держать договор в секрете.
И застучали то здесь, то там ворота боярских дворов. Крытые сани, сопровождаемые молчаливыми всадниками, потянулись к Медным воротам.
Караул у Медных ворот держали боярские холопы. Они пропускали отъезжавших беспрепятственно.
Многие бояре успели покинуть город, пока Петр Ослядюкович, оповещенный ночной стражей, не сменил холопов княжескими дружинниками.
Посадские люди, узнав на следующий день о бегстве бояр, заволновались, грозили пожечь боярские дворы. Самому епископу Митрофану пришлось ходить по улицам, успокаивать народ.
Едва расхлебали эту беду — пришла новая. Купцы на торгу начали закрывать лавки, хлеб припрятали. Цену за хлеб запрашивали, как в голодные годы, непосильную.
Посадские снова зашумели, послали к князю выборных. Всеволод по совету большого воеводы приказал выдать из княжеских житниц по пуду ржи на двор, а на десять дворов — мороженого барана.
Кое-где хлеб посадские взяли сами, прижав купчишек. Оружие-то сейчас — вот оно, у каждого в руках!
Прошел еще день. Тревожно засыпал город. Протирая слезящиеся глаза, вглядывались в темноту сторожа с Золотых ворот. Дрожали, кутаясь в ветхие полушубки, посадские ополченцы на стенах.
В домашних молельнях бояре с чадами и домочадцами (отъехать успели не все) били земные поклоны, молились об избавлении от беды.
Купцы в подклетях шаркали заступами, зарывали в землю серебряные гривны. Так учили уму-разуму, купеческой мудрости деды и прадеды: «Отцу не верь, матери не верь, соседу-доброхоту не верь, а верь землице — сохранит она богатство в целости!»
Большой воевода Петр Ослядюкович, умаявшийся за день, забылся тяжелым сном. В ногах воеводы прикорнул верный отрок Илька.
В просторном домине посадского старосты Комеги собрались предводители посадского ополчения: воевода Иван Федорович, уличанские старосты, сотники. Договаривались в последний раз, кто кому будет помогать, если приступят татары от Лыбеди, если от Клязьмы или от иного места.
Сурово звучали голоса. Тени метались по бревенчатым стенам горницы.
Боярин Иван Федорович скрепил договоренное твердым воеводским словом:
— Быть по сему, так и вершите…
Татары подошли к стольному Владимиру в четвертый день февраля, после симеонова дня, когда люди привязывают к лошадиному хвосту кнут и онучи, отгоняя домового. Домовой-то, может, и напугался старинным обрядом, а татары — вот они, их-то кнутом да онучами не прогонишь!
Было тихое морозное утро. Струйки печного дыма поднимались прямо вверх, как столбы. Ночные сторожа еще не сменились и посматривали больше не в поле, а в град, поджидая смену.
Может, поэтому не они, а звонарь пригородного Воскресенского монастыря первым заметил татарскую конницу, которая пробиралась, таясь, под крутым берегом Клязьмы.
Набатный гул монастырского колокола всполошил стражу на Золотых воротах. Воротный десятник запоздало протрубил в рожок. Из караульной избы выбегали дружинники, карабкались по обледенелым ступеням на башню.