— Да, может быть... Попытаемся!
Он встал и, подойдя ко мне, спросил:
— Хочешь следить за всеми перипетиями этого дела?
— Что за вопрос!
— Так вот, сегодня ночью тебе придется довольно рано встать. Ты не посетуешь на меня за это? И потом — ничему не удивляйся. Я, может быть, привезу тебе маленький узелок.
Я заснул как убитый, без всяких сновидений, тем сном, которым спят люди измученные, утомленные.
Меня разбудил громкий голос Путилина:
— Вставай, вот и я!
Я протер глаза и быстро вскочил с постели.
Передо мной стоял рваный золоторотец. Худые, продранные штаны. Какая-то бабья кацавейка... Вокруг шеи обмотан грязный гарусный шарф. Дико всклокоченные волосы космами спускались на сине-багровое лицо, все в синяках.
Я догадался, что передо мною — мой необыкновенный друг.
— Ступай! — отдал я приказ лакею, на лице которого застыло выражение сильнейшего недоумения.
— Постой, постой, — улыбаясь, начал Путилин, — ты не одевайся в свое платье, а вот не угодно ли тебе облачиться в то, что я привез в этом узле.
И передо мною появились какие-то грязные лохмотья вроде тех, которые были на Путилине.
— Что это?
— А теперь садись! — кратко изрек Путилин. — Позволь мне заняться твоей физиономией. Она слишком прилична для тех мест, куда мы едем...
Среди нищей братии
«Бум! Бум! Б-у-ум!» — глухо раздавался в раннем утреннем промозглом воздухе звон большого колокола Спаса на Сенной.
Это звонили к ранней обедне.
В то время ранняя обедня начиналась чуть ли не тогда, когда кричали вторые петухи.
Сквозь неясный, еле колеблющийся просвет раннего утра можно было разобрать с трудом очертания черных фигур, направляющихся к паперти церкви.
То были нищие и богомольцы.
Ворча, ругаясь, толкая друг друга, изрыгая отвратительную брань, спешили сенновские нищие и нищенки скорее занять свои места, боясь, как бы кто другой, более храбро-нахальный и сильный, не перехватил «теплого» уголка.
— О Господи! — тихо неслись шамкающие звуки беззубых ртов стариков и стариц — богомольцев, крестившихся широким крестом.
Когда Путилин и я подошли к паперти и, пройдя ее, ступили в «сени» церкви, нас окружила озлобленная рать нищих.
— Это еще что за молодчики проявились? — раздались негодующие голоса.
— Ты как, рвань полосатая, смеешь сюда лезть? — наступала на Путилина отвратительная старая мегера.
— А ты что же: откупила все места, ведьма? — сиплым голосом дал отпор Путилин.
Теперь взбеленились все.
— А ты думаешь, даром мы тут стоим? А? Да мы себе каждый местечко покупаем, ирод рваный!..
— Что с ними разговаривать долго! Взашей их, братцы!
— Выталкивай их!
Особенно неистовствовал страшный горбун.
Все его безобразное тело, точно тело чудовища-спрута, колыхалось порывистыми движениями. Его длинные цепкие руки-щупальца готовы были, казалось, схватить нас и задавить в своих отвратительных объятиях.
Я не мог удержать дрожи отвращения.
— Вон! Вон отсюда! — злобно рычал он, наступая на нас.
— Что вы, безобразники, в храме Божием шум да свару поднимаете? — говорили с укоризной некоторые богомольцы, проходя притвором церкви.
— Эх, вижу, братцы, народ вы больно уж алчный!.. — начал Путилин, вынимая горсть медяков и несколько серебряных монет. — Без откупа, видно, к вам не влезешь. Что с вами делать? Нате, держите!
Картина вмиг изменилась.
— Давно бы так... — проворчала старая мегера.
— А кому деньги-то отдать? — спросил Путилин.
— Горбуну Евсеичу! Он у нас старшой. Он — староста.
Безобразная лапа чудовища-горбуна уже протянулась к Путилину.
Улыбка бесконечной алчности зазмеилась на его страшном лице.
— За себя и за товарища. Только помните: две недели третью часть выручки — нам на дележ. А то все равно сживем!..
Ранняя обедня подходила к концу.
Путилин с неподражаемой ловкостью завязывал разговор с нищими и нищенками о вчерашнем трагическом случае перед папертью Спаса.
— Как вы, почтенный, насчет сего думаете? — с глупым лицом обращался он несколько раз к горбуну.
— Отстань, обормот!.. Надоел! — злобно сверкал тот глазом-щелкой.
— У-у, богатый черт, полагать надо! — тихо шептал Путилин на ухо соседу-нищему.
— Да нас с тобой, брат, купит тысячу раз и перекупит! — ухмылялся тот. — А только — бабник, да и здорово заливает за воротник.
По окончании обедни оделенная копейками, грошами и пятаками нищая братия стала расходиться.