Он немного заволновался и голосом несколько более глухим, чем обычно, сказал, что он будет большевиком не на словах, а на деле, а про себя подумал, что не только на земле, но и там, в воздухе. И как раз в эту секунду взлетела ракета, и он ничего больше не успел сказать, да это, наверно, и не было нужно.
И они полетели штурмовать. Поздняков, он и четверо ребят, еще совсем молодых - по два, по три боя у каждого.
Он очень хорошо помнит первое свое чувство, когда они увидели двадцать восемь самолетов: это было чувство, что Мурманску угрожает опасность. А то, что их двадцать восемь, - это было уже второе чувство. Это было нестрашно, но серьезно, очень серьезно.
- Смотри, сколько на нас идет, - сказал он по радио Позднякову и услышал в наушниках его голос:
- Смотри за молодым, я иду в атаку.
И в следующую минуту они уже дрались.
Один "мессершмитт" упал после первой же атаки. В эту минуту Хлобыстов подумал, что теперь их двадцать семь. Потом было уже некогда думать, потому что он больше всего боялся за молодых и, крутясь и изворачиваясь, прикрывал их хвосты.
Снизу показался двухместный "мессершмитт-110". Используя превосходство в высоте, Хлобыстов пошел за ним. Он хорошо видел голову немецкого стрелка, видел прошедший мимо веер трассирующих пуль. Расстояние все сокращалось. Стрелок уронил голову и замолчал. Они шли над самой опушкой леса, впереди была сопка.
И именно в ту секунду, когда привычное желание при виде горы впереди взять ручку на себя и вывести вверх самолет охватило его, - именно в эту секунду он решил таранить. Пойти вверх - значило выпустить немца.
Он на какую-то долю секунды оглянулся. А сзади шли еще три немца. И вдруг оттого, что передний немец шел так близко, оттого, что так хорошо был виден его хвост с черным крестом, оттого, что расстояние было таким точным и ощутимым, - он ясно и холодно подумал, что вот сейчас он окажется немного сзади и правее, поднимет левую плоскость и ударит ее концом по хвосту.
Это было бесповоротное желание, помноженное на скорость послушной машины. Толчок был сильный и короткий. Немец врезался в сопку, а Хлобыстов пошел вверх. И то, что левое крыло было теперь короче правого, то, что его конец был отрезан, казалось странным на взгляд. Вся плоскость немножко задралась кверху, он заметил это сразу. В эту секунду он в последний раз услышал голос командира.
- Есть один! - сказали ему наушники глуховатым и торжествующим голосом Позднякова.
Но машина была уже не так послушна, она уже не казалась продолжением рук и ног.
Наши самолеты строились в круг. Рассыпавшиеся после тарана немцы оправились и снова шли в атаку на лобовых курсах.
Хлобыстов увидел, как Поздняков пошел в прямую атаку на немецкого аса. Потом, уже на земле, вспоминая об этом, он понял, что Поздняков тогда решил хотя бы ценой своей гибели сбить немецкого командира и рассеять их строй во что бы то ни стало. Но в ту секунду Хлобыстов ничего не успел подумать, потому что оба истребителя сошлись на страшных скоростях, немец не захотел свернуть, и они рухнули, врезавшись друг в друга крыльями.
А в следующее мгновение он почувствовал себя командиром. Позднякова уже не было, не было и никогда не будет, и ему, Хлобыстову, надо самому кончать этот бой.
- Я принимаю команду, - сказал он по радио пересохшими губами. - Иду в атаку, прикрывайте мне хвост.
Обоих немцев, шедших на него, он увидел сразу. Горючее кончалось, немцев было еще много, за его спиной было четверо молодых летчиков, для которых единственным командиром стал теперь он.
На этот раз, решив таранить, он уже не верил, что выйдет живым. Была только одна мысль: вот он сейчас ударит, немцы рассыплются, и ребята вылезут из их кольца.
И снова мысли сменились десятой долей секунды холодного расчета. Он рассчитал наверняка и, когда правый немец отвернул, ударил по крылу левого своим разбитым крылом.
Был сильный удар, он потерял управление, его потащило вниз, вслед за немцем, который упал, сделав три витка. Но именно в ту секунду, когда его тащило вниз и он инстинктивно с этим боролся, он скорее почувствовал, чем понял, что самолет еще цел, что он вытащит его.
И когда он поднялся и почувствовал себя живым, у него в первый раз мелькнули в голове эти слова, которые он сказал потом на могиле Позднякова: "Счет мести".
Машина кренилась и падала, он уже не вел ее, а тащил. Сбегающиеся люди, обломок крыла, комиссар, сжимавший его в объятиях, - все это уже путалось в голове, затемненной чувством страшной человеческой усталости.
Хлобыстов сидел за столом и все так же, подперев голову руками, внимательно глядя на сидящих рядом с ним, вспоминал, что у него было в те минуты на душе. Многое было на душе.
Дверь землянки открылась. Вошел кто-то из дежуривших летчиков, видимо новый, и спросил, где свободная койка.
Хлобыстов помолчал и медленным движением руки показал на стоявшую рядом с ним койку.
- Вот эта, - сказал он и, еще помолчав, добавил: - Совсем свободная.
...Полярной ночью мы улетали с Севера.
- Хлобыстов сегодня не дежурит? - спросили мы.
- Нет, - сказал комиссар. - Его здесь нет. Он в госпитале. Вчера он пошел на третий таран и, сбив немца, выбросился на парашюте. Ему не повезло вчера: его сразу ранили из пушки в руку и в ногу, и он, чувствуя, что не может долго драться, пошел на таран.
- А разве он не мог просто выйти из боя?
- Не знаю, - сказал комиссар, - не знаю. Вот скоро выздоровеет, у него спросим. Наверное, скажет, что не мог. У него такой характер: он вообще не может видеть, когда от него уходит живой враг.
Я вспомнил лицо Хлобыстова в кабине самолета, непокорную копну волос без шлема, дерзкие светлые мальчишеские глаза. И я понял, что это один из тех людей, которые иногда ошибаются, иногда без нужды рискуют, но у которых есть такое сердце, какого не найдешь нигде, кроме России, веселое и неукротимое русское сердце.
"Красная звезда", 21 мая 1942 г.