— Поговорите с товарищем Моцкусом, — ответила она. — Я ничего не знаю.
— Да, — промычал Милюкас, — но эти лекарства, которые Моцкус привозит вам, строго запрещено продавать без рецепта с печатью. Среди них есть даже ядовитые.
— Каждое лекарство — яд, — ответила Бируте. — И если он по моей просьбе помогает людям, что в этом плохого?
— Да, — продолжал мычать он, — но закон есть закон. Вы не отрицаете?
— Чего?
— Что он привозил вам такие лекарства?
— Я уже сказала. — Почувствовав какой-то подвох, Бируте испугалась и стала оправдываться: — Разве это противозаконно?
— А вдруг случится какое-нибудь несчастье? Скажем, отравление или даже смерть?
— Но эти лекарства выписывают врачи, только достать их трудно.
— Да, — он постучал карандашом, — но разве вы всегда раздаете их по рецептам?
— Если болезнь точно определена, если лекарства помогают… тогда к чему эти формальности?
— А если эти лекарства случайно попадут в руки здоровому человеку?
Она только после этого вопроса поняла, в чем ее подозревают, поэтому покраснела до корней волос, перепугалась и лишь спустя несколько мгновений, с трудом совладав с собой, спросила:
— Товарищ Милюкас, как вам не стыдно!
— Таковы мои обязанности, поэтому я и должен был спросить. Спасибо. — Сложив бумаги в планшетку, он пошел к Стасису.
И снова тишина, и снова поездки Марины, и снова беда Виктораса.
— Она уничтожила меня, — еще не переступив порог, сказал он.
— Но ты еще жив!
— Эта змея сожгла мою докторскую диссертацию. — Он выглядел, будто его приговорили к расстрелу: почерневший, немытый, взлохмаченный, в полуразвязанном, со съехавшим вниз узлом галстуке. — Дай мне холодной воды, — долго пил, а потом упал на диван и закрыл глаза.
— Не может быть.
— Не может, но это правда.
— Голову-то не сожгла. — Бируте еще пыталась утешить его. — Ведь ты все помнишь. Наверняка сохранились какие-то пометки, черновики…
Он ничего не ответил, и Бируте поняла, что Викторас сломился. Теперь он был страшно похож на нее, когда она, завернувшись в одеяло, пряталась по ночам в кустах и не знала, откуда ждать помощи. Моцкус уже был не Моцкус. И хуже того — он уже не принадлежал ей. Боясь сказать что-нибудь не так, она тихо вышла из комнаты, а когда вернулась, он все еще сидел с закрытыми глазами. Услышав ее шаги, он тут же заговорил о Марине:
— Есть женщины, которые любят мужа, но до тех пор не могут успокоиться, пока не завладеют его душой, а Марине даже этого мало: она стремится любой ценой уподобить меня себе. Слабая, она страшно хочет управлять и властвовать. Она может спокойно жить с человеком, только прибрав его к рукам, словно вещь. Днями напролет она может говорить о том, чем она набила холодильник, где достала тряпки, которые не попадаются ни в одном магазине, и не понимает, что все ее богатство — не цель, а только банальное средство чего-нибудь добиться в жизни. Она боится идеалов, поэтому и стремится заключить душу мужа в омерзительную, провонявшую стряпней золотую клетку… И если ты, потеряв терпение, хоть раз уступишь ей, тогда держись — для нее и этого будет слишком мало. Ее надо превозносить, обожествлять, но обязательно в доступной ей форме, иначе и тут она не обойдется без подозрений, без насилия, без цепей…
— Хватит! — испугалась Бируте. — Перестань! Ты бог знает до чего договоришься.
— Нет, малышка, Марина убеждена, что таких типов, которых она не понимает, надо уничтожать физически, надо три раза в день кормить их крысиным ядом и не давать воды, чтобы они не поганили воздух. Она думала, что и я, обжегшись, стану так же обращаться с другими, но я не средневековый инквизитор. Придет время, и она будет локти кусать, если поймет свою низость… И тогда наступит мой час, час моей мести, час, к которому я шел всю жизнь…
Своей пассивностью, своей вялостью Викторас все больше отталкивал Бируте. Ей уже в тот день все было ясно, но она все равно любила его и, страшно разволновавшись, сказала:
— Если нет другого выхода, тогда я им стану.
— Кем ты станешь? — Он все еще разговаривал с закрытыми глазами.
— Инквизитором.
Испугавшись, Викторас порывисто вскочил, подбежал и уставился на нее.
— И ты смогла бы?
— Ради тебя?.. Да! А ты ради меня?
— С… с ума сошла!
— А он — мог бы.
— Кто он?
— Стасис.
— Не болтай чепухи! — Он опустил руки и только теперь понял всю серьезность положения. — Ну и публика! Один другого лучше… — Вдруг спохватился, что сравнил Бируте с женой, со Стасисом, с Милюкасом, и еще больше испугался: — Малышка, побойся ты бога! За кого ты меня принимаешь? На фронте и я не раз… Но теперь?.. И вообще: я запрещаю тебе говорить об этом!