— Тебе нужна служанка? — Бируте с трудом сдерживала давно скрываемую боль, боялась, как бы она не прорвалась и не испортила так вежливо начатый разговор.
— Нет, мне надоело жить одному. Пять лет — достаточный срок для испытания. Я не могу без тебя. Я окончательно одичал, и мне не перед кем излить душу, некому пожаловаться, когда чертовски трудно, и не с кем порадоваться, когда что-нибудь удается. Понимаешь, наука наукой, без нее нельзя, но она беспощадно обкрадывает душу, делает слишком рациональным и практичным, я начинаю думать о людях как о каких-то абстракциях, символах, лишенных тепла и запаха. Не знаю, как объяснить тебе, но мне хочется остановить какого-нибудь постороннего человека и излить перед ним душу.
— Я прекрасно понимаю тебя, но едва ты выговоришься, сразу же опять удалишься в кабинет и задвинешь стол.
— Возможно… Но это уже будет как-то иначе. Я попробую исправиться, конечно, если ты не откажешься помочь.
— Тебе следовало бы найти женщину из своей среды.
— Нет уж, прости, кого угодно, только не женщину-ученого.
Вот, кажется, и весь их второй разговор, как любит говорить Моцкус — второе чтение. Несколько недель назад, приглашая Саулюса к себе, она надеялась увидеть Моцкуса немножко иным, изменившимся, наверно, таким, каким она опять выдумала его, но разве люди меняются? В душе она уже готовилась к подобному объяснению, даже мечтала о годе жизни с ним, наполненном счастьем, но издали все выглядит куда прекраснее.
Отдалились, грустно подумала она, мы слишком отдалились. Надо было все начинать вместе и нога в ногу, а теперь мы будем только мешать друг другу и ссориться, потому что я слишком горда, чтобы оставаться только служанкой, а он еще не настолько стар, чтобы обходиться служанкой… Хотя одинокой женщине куда труднее жить, чем одинокому мужчине. Да еще с такой славой! Все только и смотрят на тебя как на диковинку, жалуется Викторас, как на некий пластырь, который каждому хочется наклеить там, где у него болит или даже где у него вовсе не болит, а только чуточку чешется… Господи, как все любят брать и не давать!
И расстались они с Моцкусом очень странно. Выписавшись из больницы после этих несчастных родов, Бируте целый день бесцельно бродила по лесу и боялась идти домой. Потом под утро собрала чемоданчик и решила уехать. Хоть куда, на край света, где никто ее не знает. Раскрыв карту, наугад ткнула пальцем и прочла какое-то странное название. На вокзале кассирша долго листала толстые книги, а потом посоветовала:
— В Москве проверьте, может быть, я что-то не так написала.
В Москве на перроне ее ждал Моцкус. Стоял на крытой платформе с поломанным цветком и выглядел несчастным, но, увидев ее, начал ругаться:
— Бируте, ведь нельзя так.
— Ты даже не приехал похоронить его.
— Я не знал… Ведь мы ждали его в конце месяца.
— Если хочешь, все узнаешь.
— Стасис расспросил кассиршу и позвонил, а я сюда — на самолете.
Стасис не только звонил… Перед глазами Бируте так и стоят любительские фотографии, принесенные Жолинасом: на одной он рядом с подводой, без шапки, а на соломе — небольшой гробик, потом яма и снова этот посеребренный гробик, двое гробовщиков, какие-то незнакомые женщины, несколько букетов цветов, проведенный черенком лопаты крест и покрытая белой краской дощечка: Саулюкас Гавенас. И год. Только одна дата. Наверно, часы на могиле никто не пишет. И снова лошадь, телега, Стасис на облучке и гробик на соломе…
«Как на базар», — подумала она и на московском перроне повторила эти слова:
— Как на базар.
— Я не понимаю тебя.
— И не поймешь.
— Тут ночью хорошие цветы не достанешь. Я и этот у прохожего купил…
— Когда я спросила Стасиса, почему он написал на могиле «Саулюкас Гавенас», он ответил мне, мол, если не понравится, сама перепишешь… А я уже ничего не буду менять, Викторас.
— Хорошо, не меняй, только поехали домой, тебе надо лечиться. Билеты я уже купил.
Моцкус почти силой привез Бируте в Вильнюс. Она тогда ходила по его шести комнатам как тень и не знала, что делать. Никогда в жизни она не ощущала такой пустоты.
Через несколько дней Моцкус, словно нарочно, уехал на год за границу, а пробыл там полтора. Он долго извинялся, мол, научные планы, разрешение, будущее его и института… Он даже доказывал, что одной Бируте будет лучше, дескать, после несчастья человеку необходимо побыть наедине, пока все не осядет и не утихнет боль…