…Тогда был конец мая. Он возвращался с охоты кислый, злой, ничего не подстрелив. Бируте хлопотала на кухне. Почему-то ему стало тоскливо и тревожно. Он пришел к ней и спросил:
— Может, помочь?
— А что вы умеете?
— Картошку чистить, — пошутил он, а она восприняла эти слова всерьез и поставила перед плитой корзину с картошкой, налила в ведро воды и дала ему в руки нож.
Отступать было некуда. Моцкус протянул ноги к огню и взялся за работу. Ковырялся молча. Бируте наблюдала за ним тайком, наблюдала в открытую и наконец заговорила:
— Вы не мне помогать пришли, вам самому помощь нужна.
— Не понимаю. — Он покраснел до ушей.
— Смотрю на вас, и одно до меня не доходит: такой умный, такой большой и такой хороший… но, поверьте мне, нормальный человек не может не сердиться хотя бы на тех, кто заслуживает этой злости.
— Мне некогда. — Он не мог понять ее.
— Неправда, — не согласилась она, — и вы злитесь, только как-то странно. Что худого сделали вам эти звери и птицы? Почему вы хотите, чтобы было больно всем, если больно вам? Почему вы злитесь, когда все уже забыли о причине вашей злости? Еще вчера вы говорили: природа — это пластырь, лучший врачеватель души, а сегодня опять топчете, уничтожаете этот пластырь, совсем не думая, что завтра, чего доброго, снова придется накладывать его на рану. Ведь это самоуничтожение.
Отвечать ему было нечего.
— Почему вы злитесь на Стасиса, хотя надо злиться на меня?
— Откуда ты это взяла?
— Я же вижу: вы не можете спокойно пройти мимо меня, а Стасис вам мешает.
С такой обезоруживающей откровенностью он еще не сталкивался. Когда Бируте в первый раз сказала ему о том, что он — ее судьба, Викторас подумал, что ее слова продиктованы страхом или нервным перенапряжением, а сейчас он смутился и стал сопротивляться:
— Допустим, я влюбился в тебя… И что же из этого следует?
— Если вы любите меня, должны любить и его.
— Чушь.
— Почему?
— Потому что природа не переносит двойственности. Как говорится, третий лишний.
— Но «лишний» вы, так как вы принесли ему боль.
Ему стало интересно:
— А тебе?
— Я уже говорила, помните, когда вы стреляли в меня?
— Ты все еще веришь в эту чепуху?
— Верю.
— Ну, а Стасис?
— Это вас не касается. Он воспользовался вашей трусостью. И если мне от этого несладко, я могу винить только себя или судьбу.
— С ума сойти! — только и сказал Моцкус и, не дочистив картошку, ушел в лес. Но слова Бируте продолжали преследовать его. Он с ужасом чувствовал, что отчасти она права. Что было бы, если бы люди всегда говорили только то, что думают и что чувствуют?
С мыслями о Бируте он и ложился, и вставал. Кое-как закончив работу, ехал к ней, разговаривал, привозил ей книги и лекарства и каждый раз дивился оригинальности ее мышления. Беседы эти длились все дольше и дольше, пока Стасис не начал коситься.
— Товарищ Моцкус, меня в армию забирают, — однажды сказал он.
— В вашем возрасте?
— Я вовремя не отслужил, а теперь всех под метелочку подбирают, в годы войны ведь женщины мало рожали…
— А чем я могу помочь тебе?
— Я подумал, может, поговорили бы где надо… Вы же всех знаете. Может, бумажку какую… Справку…
— В армии надо каждому послужить, а если я позвоню, тебя еще быстрее заберут, — сказал он искренне, совсем не почувствовав подозрительности ситуации, в которой они все оказались, а Стасис как-то странно рассмеялся и, тяжело вздохнув, решился:
— Наверно, вы уже так и сделали.
— Что ты говоришь?! — Викторас очень редко попадал в глупое положение. — Я же от души.
— Вы из-за Бируте.
— Неправда! Я всегда считал, что мужчина должен уметь воевать. С такими мыслями я весь фронт прошел. — Последние слова прозвучали еще глупее.
— Тогда было совсем другое.
«А ведь он прав, черт побери!» Испугавшись своих мыслей, своей лживости, Моцкус чуть было не признался, что Бируте ему нравится, однако спохватился и поехал совсем уж не в ту степь: