После обеда, боясь раскрыть рот, возил заместителя и какую-то гостью по ресторанам, а вечером был за это вознагражден.
— Я понимаю, — сказал раскрасневшийся заместитель, — почему Моцкус так ценит вас. Прекрасно понимаю! — Потом бросил еще несколько слов: — Сознательный, молчать умеете.
«Молчать умеют не сознательные, а подлецы, так было во все времена», — хотел отрезать, но почувствовал, что его не поймут. Слова заместителя больно задели его и заставили еще долго плутать по городу в поисках таких же непонятых, как он. Наконец, отыскав троих компаньонов, раздавил в подворотне бутылочку и, захмелев, пришел домой мириться с женой, но ее не было. Пошарив по карманам, наскреб еще один рубль и опять очутился у двери гастронома. Поднял три пальца — словно приносил клятву в суде, — подзывая в компанию собутыльников.
— За бога, царя и отечество? — подошел один с багровым носом.
— Заткнись, — и застыл, увидев, что попался.
— На каждую лампу по фаустпатрону? — не отставал пьяница.
— И тебе не стыдно? — К нему с покупками в руках подошла Грасе. — Боже мой, если так хочешь, я куплю. Сколько тебе: две бутылки, три?..
— Ну и кадр! — довольный, оскалился пьяница.
— Сгинь! — Саулюс передернулся. — Ну?! — Потом жене: — Мне как Моцкусову подкидышу и сухое вино сойдет. Возьми получше, дома вдвоем выпьем, — улыбался через силу, пока не почувствовал, что так куда приятнее глядеть на свет, чем насупившись. — Дай сумку, тебе тяжело, — окончательно оттаял и энергично, чтобы протрезветь, потряс головой.
Во дворе их дома, обсаженном молодыми деревьями, ходил Моцкус. Он поздоровался с Грасе, извинился и, отозвав Саулюса в сторонку, сказал:
— Вернулся на самолете, решил сэкономить денек. Завтра утром будь у меня до зари, поедем искать Бируте. Заодно и поохотимся.
— Ведь вы бросили?
— В последний раз, надо с директором лесхоза помириться. Только выспись хорошенько, — протянул руку, пожал, повернулся и пошел. Возле него бежал красивый охотничий песик.
Наверно, из Москвы привез, подумал Саулюс и тут же получил от Грасе:
— Мог и к нам пригласить… Если б не он, по сей лень сидели бы у родителей на шее. И кто тебя воспитывал, такого неотесанного чурбана?
— Завтра, Грасите, все решится завтра… — Он и сам не знал, почему все должно решиться завтра, почему не послезавтра или в другой день?.. И вообще, надо ли что-нибудь решать? Саулюс чувствовал, что в его жизни должно что-то измениться, поэтому тревожился и торопил: — Если должно случиться, пусть случается теперь, сейчас же, немедленно, — а слово «завтра» вырвалось у него случайно, так, ничего не значащее слово.
Бируте шла по тропинке, заросшей густыми кустами сирени, когда услышала стук топора, а через некоторое время увидела и Альгирдаса, который обтесывал большое дубовое бревно. Сверкающее в лучах солнца лезвие топора то взлетало над его головой, то молнией вонзалось в дерево.
Бируте остановилась и залюбовалась его работой. Она знала, что Альгис похоронил родителей и теперь живет один. Они встречались уже не раз, все где-нибудь в поле или в городке, перебрасывались несколькими словами, но заходить к ней или приглашать ее к себе Альгис избегал. Не набивалась в гости и она, так как все время чувствовала себя в неоплатном долгу перед ним, а он мужественно молчал или обходился детскими шутками, будто они все еще сидели за одной партой прогимназии. И если бы не густой, поднявшийся между их хуторами лес, если бы не глупости Стасиса и тихая гордость Альгиса, может, они и сегодня жили бы как близкие соседи или хорошие друзья…
Он обернулся и застыл в изумлении. Потом вонзил топор, подошел ближе и, дивясь ее наряду, протянул руку.
— Что-нибудь со Стасисом?!
— Нет, — Бируте покачала головой, — я ушла из дому. — Она ничуть не стыдилась, что оказалась в таком жалком положении, и смотрела ему прямо в лицо; его глаза вспыхнули не то удивлением, не то страхом и снова угасли.
— Ведь тебе не шестнадцать, — спокойно сказал он. — Надо уважать свой возраст, Бируте.
— Так я и думаю сделать, — ответила она, почувствовав некоторое разочарование. — Ты можешь отвезти меня в городок к подруге?
— Могу, — ответил он и спохватился: — Но сначала зайди в избу.
В комнате было чисто, но по-мужски сурово и неуютно. Все четыре стены были увешаны распятиями, богородицами, чертями и драконами. Удивленная Бируте не могла оторвать глаз от множества поделок. Особенно поразила ее богородица, в сердце которой были воткнуты сабли, мечи, винтовка с четырехгранным штыком, а над ее головой висел ржавый хлыст, свитый из колючей проволоки. Она держала на коленях своего сильно уменьшившегося после смерти сына и смотрела на него с такой болью, будто до мельчайших подробностей знала жизнь каждого человека, всю нелегкую жизнь Бируте. Само страдание лежало у нее на коленях и кололо всем глаза.