Ряд волшебных изменений

Я приду по печальной дороге дождей

к человеку, который от меня отмахнется.

Мы друзьями останемся. У меня будет много друзей.

Одиночества нет. И не надо эмоций.

…Он болтается около. Он повисает над.

Он становится призраком дальнего, нужного счастья…

Но придется понять, обязательно нужно понять,

что он сам по себе и ни в чем я к нему не причастна…

— Трогательные стихи, — помолчав, сказала Татьяна Александровна.

— Так вот, рассказывали, что Оля пришла к Светлову как к мэтру стихи показать. Тот лениво послушал пару вещей и сказал: «Ну, ничего. Раздевайся».

Еремеева засмеялась:

— Все–таки вы со своим тезкой похожи.

— Клевета, вы разделись сами. Ну, Оля вылупилась на Светлова, а тот сам начинает раздеваться и уже слегка раздраженно говорит: «Чего стоишь столбом? Давай–давай, раздевайся». Оля ка–ак устроила ему выволочку на тему, что надо иметь стыд, совесть и уважение к талантам молодых поэтов — только искры летели. А кончилось тем, что они даже подружились. Вполне платонически.

— Еще что–нибудь почитаете?

— С удовольствием:

Эта песня посторонним не слышна,
эта песня — нам, мы встретились вчера.
А сегодня — а сегодня
бродим вместе дотемна.
Ничего–то я не знаю о тебе,
Ничего–то ты не знаешь обо мне.
Светит нам вечерним солнцем
желтый свет в чужом окне.
Эта песня до смешного коротка,
по перрону сто шагов ее длина.
Этой песни нам досталось два глотка.
А в конце у этой песни
только снег, да тишина.
(стихи Н. Белова)

— А еще?

— Вот вам немножко классики — ранний Окуджава:

А что я сказал медсестре Марии,
когда обнимал ее?
— Ты знаешь, а вот офицерские дочки
на нас, на солдат, не глядят.
А поле клевера было под нами,
тихое, как река.
И волны клевера набегали,
и мы качались на них.
И Мария, раскинув руки,
плыла по этой реке.
И были черными и бездонными
голубые ее глаза.
И я сказал медсестре Марии,
когда наступил рассвет:
— Нет, ты представь: офицерские дочки
на нас и глядеть не хотят.

Татьяна Александровна сладко потянулась и покосилась через плечо:

— Стихи–то вы, Михал Аркадьич, с нарастающим намеком читаете. Ну что, раз уж вам так приспичило, удовлетворить вашу юношескую сексуальную озабоченность?

— Спасибо, — чуть помолчав, сухо ответил Миша. — Моя сексуальная озабоченность как–нибудь обойдется без такого благодеяния.

И попытался встать с диванчика.

Татьяна Александровна, мгновенно повернувшись к нему лицом, схватила его за руку и привлекла к себе:

— Мишенька, не обижайся, прости старую дуру!

Миша улыбнулся и обнял ее:

— Вы совсем не старая. И очень красивая.

— Однако изящное умолчание дает понять, что все–таки дура, — рассмеялась Татьяна Александровна.

— И совсем не дура, а очень умная. У меня аж мозги пухли над конспектом. Но давайте помолчим…

*****

— Михал Аркадьич, извините, помолчать не получилось. Громко кричала? — спросила Татьяна Александровна.

— Ну, так, слегка покрикивала.

— Знаешь, у меня до тебя было… дай посчитаю… восемь мужчин, и ни с кем ничего, заслуживающего внимания, не получалось. Вроде и оргазмы были — но хорошая отбивная вкуснее тех оргазмов. Я уж лет десять думать забыла про все эти глупости. Как это вы умудрились меня раскачать, серебряный мой?

— Не знаю, Татьяна Александровна, у меня женщин было меньше, чем у вас мужчин. И даже на золотого я не тяну.

— Зильбер — на немецком и, наверное, на идиш серебро. Ничего не могу сделать, будешь серебряным. Терпи.

— А-а. Не знал. Ладно, придется терпеть.

— Так не будет проблем с соседями из–за моих кошачьих воплей?

— Эта квартира, кроме моей комнаты, — бордель, на крики страсти здесь внимания не обращают.

— Бордель?!

— Ага. Хозяйке свои люди в милиции по–дружески посоветовали из трех комнат хоть одну для отмазки сдать какому–нибудь тихому мальчику. Причем ужасная правда открылась не сразу — я ведь действительно довольно тихий мальчик и поначалу искренне не понимал, что тут такое происходит.

Татьяна Александровна рассмеялась:

— И что бедные родители тихого мальчика?

— Ну, когда они узнали через пару месяцев, я им между делом написал, они очень засуетились, потребовали было, чтобы я переехал. Но приличную комнату в центре за разумные деньги снять довольно трудно. К тому же зимняя сессия была на носу. И они, в конце концов, решили, что самое страшное, что со мной могло произойти, все равно уже произошло, и успокоились.