— Тогда не нужно, — согласился корреспондент и отправился один.
— Смотрите не спутайте переулка, — предупредила его Лиза. — Первый налево, не доходя до выставки. Ищите там двухэтажный дом из красного кирпича.
Корреспондент сделал так, как ему советовали. Он свернул в первый переулок налево и дошел до дачного поселка. Он увидел и двухэтажный дом из красного кирпича, но этот дом никогда не горел. Корреспондент нашел второй двухэтажный дом, третий, но они тоже не горели.
— Странно, — сказал корреспондент и поспешил вернуться в редакцию.
Мы перечитали письмо Киры Озеровой вторично. Все в письме было, как и прежде, даже кудреватая буква «К» в подписи автора. А вот дома из красного кирпича не было. Неужели кто-то хотел ввести редакцию в заблуждение?
— Вряд ли, — сказал корреспондент. — По всей видимости, я спутал переулки.
И вот мы уже вдвоем с товарищем по редакции садимся в машину и едем на квартиру Лизы Соловьевой. Наш приезд смутил девушку. Она неловко развела руками и сказала:
— Простите меня, пожалуйста, но этот пожар не стоит того беспокойства, которое испытывает редакция.
Я смотрю на Лизу, но она говорит так просто и спокойно, что не верить ей нельзя.
— Юрочка, последи за чайником, — обращается между тем Лиза к своему брату. — Я вернусь через пятнадцать минут.
Но мы ездим не пятнадцать минут, а уже около четырех часов и все никак не можем найти места пожара.
— Непонятно, — говорит Лиза, — как я могла запамятовать это место. Рядом с ним еще стояла булочная.
Тогда мы начинаем искать двухэтажный домик из красного кирпича по новым приметам. Находим пять булочных, а злополучного дома все нет.
— Ну да, я спутала, — неожиданно говорит Лиза, — домик был не в два этажа, а в один.
Но мы не можем найти и одноэтажного дома. Тогда мы заезжаем в пожарную часть. Начальник части смотрит в книгу происшествий и говорит:
— 9 апреля в нашем поселке пожара не было.
— Это был совсем маленький пожарчик, — говорит Лиза. — Вы, наверное, таких маленьких и не записываете.
— Мы записываем маленькие, средние и большие, — говорит начальник. — Мы не записываем только тех, которых не было.
— Знаете что, — говорит Лиза, когда мы снова оказываемся в машине. — Завтра я встречусь со своей подругой Дусей, узнаю у нее адрес поточнее и тогда позвоню к вам. Вы только скажите номер телефона.
Я диктую номер. Лиза записывает: "Редакция, Кировская 3 — 33…", — и я узнаю в ее почерке кудрявенькую букву «К» из письма Киры Озеровой в редакцию. Теперь все стало попятным. Записи в книге происшествий были правильными. Мы искали то, чего не было. Что же было в действительности?
Каждый год, в один и тот же день, в школе, где училась Лиза Соловьева, собирались воспитанники этой школы. Среди них было много знатных, уважаемых людей: инженеров, врачей, офицеров, стахановцев, государственных деятелей, партийных и комсомольских работников, педагогов. Те, которые жили вне Москвы, присылали в школу к этому дню письма и телеграммы. И директор, читая потом эти письма в классах, с гордостью говорила:
— Вот какой замечательный паровоз сконструировал бывший ученик нашей школы.
Лизе хотелось, чтобы и про нее говорили с такой же гордостью. Но школа гордилась лучшими, а Лиза мало старалась, чтобы быть таковой. И вот она решила удивить своих подруг и учителей каким-нибудь подвигом. Чтобы совершить подвиг, требовалась сила воли. А какая же воля была у Лизы, если она никак не могла заставить себя учиться без двоек… И тогда-то Лиза пошла на обман, и выдумала случай про пожар, и написала в редакцию письмо от имени Киры Озеровой, которое закончила такими словами:
"Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой".
Нет, ни дома, ни в гостях никто не скажет ничего хорошего о Лизе Соловьевой, не скажет потому, что ничего хорошего Лиза еще не сделала. А она могла бы сделать. И дел кругом много, нужных и интересных. Сделай она хоть одно, и тогда нашлись бы и на ее улице девочки с косичками, и не выдуманные, а самые настоящие, которые, завидев Лизу, с гордостью говорили бы своим маленьким подружкам:
— Она из нашей школы!
А сейчас девочки не скажут этих слов. И виновата в этом сама Лиза. Лизе хотелось заработать славу без труда. А такой славы не было, и, тем не менее, Лиза бегала в погоне за ней из школы на курсы, с курсов на фабрику, с фабрики на стадион. И никто, конечно, не гордился Лизой. Ни родители, ни педагоги, ни товарищи по комсомолу.
— Так, попрыгунья… — говорили про нее.
И вот прыгает Лиза где-то рядом с жизнью, а ее сверстники, подруги в это время учатся, трудятся. Героика здесь, у них, у ее товарищей, а не у Лизы. И мы обращаемся сейчас к ним, сверстникам Лизы Соловьевой:
— Дорогие друзья, вооружитесь карандашами и напишите попрыгунье, сколько светлого, радостного, а подчас и героического в том труде, которым вы занимаетесь в школе, на производстве, в колхозе, университетской лаборатории, научной экспедиции, китобойном судне, пограничном отряде и в любом другом месте, где вы учитесь и работаете на благо нашего социалистического Отечества. А мы пошлем ваши письма Лизе Соловьевой и скажем ей: смотри и учись, вот настоящие советские люди, о которых каждый с гордостью скажет:
— Они из нашей школы!
1949 г.
ПОТЕРЯННОЕ УВАЖЕНИЕ
Эта встреча произошла примерно так, как рассказал нам Гоголь о другой такой же встрече в повести "Тарас Бульба":
— А поворотись-ка, сын!.. Смотри ты, какой пышный!.. Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горилка? А как по-латыни горилка? То-то, сынку, дурни были латынцы; они и не знали, есть ли на свете горилка.
Семь лет — немалый срок. Тогда, в 1941 году, Строев прощался с мальчонкой, а сейчас пород ним был статный, красивый юноша. Это его сын!
— Какой большой, — сказал отец, поворачиваясь к жене, женщине с добрыми, глубокими глазами, и добавил: — Спасибо, мать, что вырастила.
"Так вот, значит, какой он", — думал, в свою очередь, и сын, глядя на отца.
А отец был таким, каким он запомнился Роберту Строеву с детских лет и каким часто снился в нелегкие годы военной разлуки. Может, чуть только пониже ростом и поуже в плечах. Вечером, когда в дом Строевых пришли товарищи Роберта по школе, он с гордостью сказал им:
— Знакомьтесь, ребята, это мой отец!
Он уже много лет мечтал о таком вот вечере. На улице мороз, метет поземка, а в доме тепло, светло. Ласково потрескивают в печи сосновые поленья, а рядом с печью за столом сидят за шахматной доской двое — он и отец. Положение на доске сложное. Отец долго думает над очередным ходом и не замечает, что на столе давно стоит самовар и мать в третий раз и уже как будто бы сердито говорит, обращаясь к ним обоим:
— Простыло все: и шанежки простыли и чай.
Роберт только делает вид, что увлечен игрой, а в действительности он все время наблюдает за матерью. И хотя он не смотрит сейчас в ее сторону, но по тону ее голоса, по тому, как она ставит на стол чашки, он знает, что мать сердится не всерьез, а только для порядка, что она несказанно рада и этому уютному вечеру и этой вот затянувшейся шахматной партии. Отец дома какой-нибудь месяц, а мать за это время уже и похорошела и помолодела.
"Нет, друзья, — думает Роберт, принимая от матери чай, — это — очень большое счастье, когда вся твоя семья в сборе".
Но счастье, к сожалению, продолжалось недолго. Месяц — другой Строев-старший был и ласков и внимателен к своим близким. Правда, и в эти два месяца он несколько раз являлся домой в сильно взвинченном состоянии, но, выспавшись и протрезвившись, чувствовал себя виноватым перед женой и сыном.
— Вы уж простите меня, — говорил он, опуская глаза. — Это не я сам, это меня приятели подбили…
Сыну в такие минуты было неловко за отца.
"Уж лучше бы молчал, — думал он, — чем так оправдываться…"
А оправдываться отцу приходилось все чаще. Сын много думал о поведении отца и никак не мог объяснить, чем же вызвано это постоянное бражничество. Дома у отца все было в порядке, на работе тоже. Врача Строева в городе помнили еще с довоенных лет и сразу после демобилизации назначили заведующим районным здравотделом. Местные жители относились к отцу Роберта с большим уважением, и вот это самое уважение сейчас растрачивалось.
В маленьком городке нет семейных тайн, и, как ни пытались мать с сыном спрятать шило в мешке, о неурядицах в доме Строевых очень скоро узнали старые и малые. По дворам пошла нехорошая молва, и кто-то из юных приятелей Роберта даже спросил у него:
— Ну, как отец, не перебесился?
— Товарищи у него плохие, — попробовал заступиться за отца Роберт.
— Знаем мы этих товарищей, — сказал приятель и намекнул на такие подробности, что кровь бросилась сыну в лицо,
Роберт не помнил, как он сбил приятеля с ног, чтобы заставить его взять свои слова обратно. Сын пытался своими еще ребячьими кулаками вступиться за честь отца. Но отцовскую честь запачкала не людская молва, не этот вот изукрашенный синяками хлопец, только что вырванный прохожими из рук Роберта. Честь отца была запачкана самим отцом, тем самым, которого так любил и которым так гордился все эти годы сын.
Самым тяжелым днем в жизни ребенка будет, по-видимому, тот день, когда он усомнится в чистоте и добродетелях своего родителя. Сын шел по улице, не глядя на людей. Ему было стыдно за отца. Ему казалось, что все прохожие смотрят на него с укоризной.
Город, в котором Роберт родился и вырос, сразу стал чужим, немилым. И он решил бежать. Куда угодно, только подальше от позора, который принес в их дом его родной отец.
Но бежать не удалось. Домой неожиданно пришел отец. Он увидел собранный в дорогу чемодан, и из его глаз брызнули слезы. И сыну и матери эти слезы показались искренними. Они поверили клятвам плачущего мужчины, проплакали вместе с ним добрую половину ночи и простили его.
"Я сказал отцу, — пишет нам Роберт Строев: — "Если ты раскаиваешься честно, то вот тебе моя рука, рука комсомольца, и давай жить под одной крышей. Жить так, чтобы мне не приходилось краснеть за тебя, а тебе за меня". Отец дал мне слово жить честно — и обманул. Наша семейная жизнь стала ужасной. Месяц он живет у нас, месяц — в другом доме. Мой отец двоеженец. Эта мысль не дает мне покоя. Семь лет я учился на пятерки. Школа выдала мне пять похвальных грамот, а вот нынче учебный год у меня почти пропал. Из-за нервных переживаний у меня постоянные головные боли. Много уроков мне пришлось пропустить. Совестно ходить в школу. Правда, учителя и комсомольская организация очень отзывчивы ко мне. Все стараются помочь перенести потерю когда-то сильно любимого отца, но все это не то. Я мучаюсь оттого, что отец солгал матери, солгал мне — сыну".
Ученик восьмого класса Роберт Строев в заключение своего письма задает вопрос: как должен относиться он, комсомолец, к нечестной жизни своего отца и заслуживает ли такой отец уважения?
1948 г.