Внизу, под нами, у Павловского мыска полузатонувший эсминец «Свободный». Я был свидетелем его гибели. Будто вчера это было… Напротив, у Графской пристани, торчат мачты потопленного крейсера «Червона Украина». У памятника «Затопленным кораблям» ярко пылает немецкая самоходная баржа. Кипит над Севастополем ружейно-пулеметный клекот… Немцы с боем оставляют горячие от солнца руины. И вот еще один бросок. Перед нами израненная, пробитая пулями и осколками снарядов колоннада Графской пристани. Черный дым от горящей баржи стелется за колоннами по бликующему морю. Играет солнечными горячими зайчиками Северная бухта. Разбитая лестница густо усеяна рваными осколками и стреляными гильзами. Вместо деревянного пирса в конце лестницы зияет огромная воронка.
Мы стоим пыльные, опаленные порохом и весенним солнцем, счастливые и радостные. Какой день — мы в Севастополе!
Двести пятьдесят дней не смогли сломить фашисты нашу оборону, а сами продержались всего 24 дня. Мы вышли на подступы к городу 15–16 апреля. Сегодня — 9 мая, день освобождения Севастополя!
Я взглянул на флагшток над Графской — он пуст.
— Костя, подержи камеру, я сейчас вернусь!
Сбросив китель, я быстро забрался наверх, снял тельняшку и повесил ее, как флаг, на железном шпиле. Потом достал из фуражки выгоревший на солнце обрывок ленточки с минного поля из-под Итальянского кладбища и обвязал им острие шпиля выше тельняшки.
Я опустился вниз, и мы дали салютный залп из своих пистолетов. Тельняшка и черная матросская ленточка развевались на фоне синего крымского неба, приветствуя счастливый день победы над врагом.
Кто ты, отважный матрос с минного поля из-под Итальянского кладбища, отдавший жизнь за родной Севастополь, я не знаю, но ленточка с твоей бескозырки вернулась в твой любимый город и, как знак траура по всем погибшим, торжественно и скорбно полощется на соленом ветру…
Свершилось. Севастополь наш. Теперь скорее на мыс Херсонес. Там еще сопротивление — фашисты сдались не все. По знакомой дороге, изъязвленной минами и снарядами, сквозь толпы беспорядочно идущих навстречу заросших изможденных пленных, медленно лавируя среди разбитой техники, мы пробирались вперед.
Я вспомнил, глядя на дорогу, как мчал нас по ней Петро Прокопенко… Казалось, сейчас прозвучат его: «Охфицеры, тримайсь!» «Эх, Петро, Петро. Неужели ты никогда не вернешься в Севастополь? Не споешь нам «Виют витры, виют буйны…»? Хиба ж це дило?..» Мои невеселые мысли прервались. Наша машина остановилась. Дорогу загородила плотная толпа раненых вражеских солдат. Я смотрел в их лица, пытаясь увидеть зверя, того самого — кровожадного, который убивал, терзал и мучил на нашей земле пи в чем не повинных людей.
А навстречу мне шли, даже не шли, а еле переставляли ноги худые, измученные люди, несчастные существа. Я невольно с омерзением отвернулся от этой толпы, и, когда мы снова тронулись, переключил внимание на догоравший в кювете «фердинанд». Я велел Дмитриенко остановить машину и начал снимать все, что творилось на дороге.
— Костя, сними этих раненых, — попросил я Дупленского, — а я займусь той группой и техникой.
Стрельба впереди совсем прекратилась.
— Мы с Ряшенцевым пойдем вперед, вы, когда кончите здесь, догоняйте нас, — обратился я к Левинсону.
Вот и Херсонес. Где же знакомый аэродром? Как все изменилось, стало чужим, неузнаваемым… А может быть, еще не доехали? Я высунулся из машины и сразу увидел маяк на краю мыса, у самого моря.
«Маяк — белая свеча Крыма, — как тебя изранили снаряды! Пробили насквозь, а ты не поддался — гордый, с простреленной грудью стоишь, как матрос, и не надаешь от пуль, не умираешь от ран…»
— Ну как, может, поснимаем? — спросил Левинсон.
То, что я увидел, выйдя из машины, не придумать при самой дикой фантазии… Оранжевое поле бывшего аэродрома представляло собой хаотическое нагромождение разбитой и еще уцелевшей военной техники. Будто чья-то сильная рука в порыве гнева переворошила все и вся в поисках сбежавшего преступника. И под эту тяжелую руку попали зенитки и орудия всех калибров, полосатые танки «тигр», самоходки «фердинанд», грузовые автомобили с солдатами и поклажей, легковые и штабные машины, «юнкерсы» и «мессеры», повозки, запряженные живыми и мертвыми лошадьми, беспорядочные штабеля ящиков с провиантом, боеприпасами, медикаментами, прожекторные установки с огромными параболическими зеркалами…
Всюду валялись вражеские солдаты, и вперемежку с ними — раненые. Трудно было понять, кто еще жив, кто мертв. Множество гитлеровцев, бледных, с выпученными от страха глазами, стояли с поднятыми руками. Одни, как изваяния, замерли в этих позах, другие сидели безучастно на земле, на ящиках, в грузовиках и повозках. Многие лежали на земле лицом вниз, закрыв голову руками. Ужас и смятение владели фашистами. Они прятались друг за друга, падали на землю, накрываясь плащ-палатками, давили друг друra, перелезая через убитых солдат и мертвых лошадей, бросались с крутого берега в море, плыли, тонули… Море не спасало. Море помнило сорок второй. Пришло возмездие…