ил пластмассовое чудище на место. У него заколотилось сердце, заныл затылок, томительно засосало под ложечкой. -- Да ведь этого не может быть, я же... убил его! -- хватаясь за лоб, растерянно прошептал он, но тотчас же в душе рядового М. зазвучал неотвязный, козлячий тенорок противоречия: -- А что значит "убил". Вас вон, сокол мой ясный, всю жизнь только и убивали. Ну вот и убили, и что из этого?.. Не вы ли, минхерц, твердили где ни попадя, что смерти, мол нет?! Но коли ее нет для вас, почему она должна быть для того же Мандулы?.. Согласитесь -- нонсенс!.. А эта ваша в духе Ларошфуко максименция, как там бишь -- "Не отбросишь хвост..." -- Не откинешь копыта, так и не воскреснешь, -- вздохнул Витюша. -- Только вот копыта-то здесь причем?.. Он вышел в коридор. Из помещения радиовзвода пахнуло неистребимым, никаким сквознякам на свете не подвластным, армейским духом. Рядовой М. подошел к своей койке, единственной среди всех аккуратно заправленной, и достал из тумбочки библиотечного Маркса. Больше оттуда забирать было нечего. Бледный, с нитроглицерином под языком, он потащился зачем-то на чердак. Там было еще тоскливей, пахло пылью, сгинувшими куда-то голубями. В глубине чердака, на поперечной балке он нашел обрывок коаксиального кабеля. Товарищ старший лейтенант Бдеев возник из полутьмы как привидение. -- Ну наконец-то, -- шумно задышал он. -- Нехороший! Бяка, дрянь! Ты почему не пришел в ту пятницу?.. Я ждал, я так ждал!.. -- и с этими словами он выступил на свет от слухового окошка, странный какой-то: с накрашенными губами, с недельной, как у Б. Моисеева, щетиной на щеках, с клипсой в ухе, мало того -- в цветастом (Тюхин у Виолетточки такое видел) крепдешиновом платье, полу которого товарищ замполит кокетливо придерживал двумя пальцами. -- Это как, что это? -- пробормотал Тюхин. И в ответ, пахнув духами, шелестнуло: -- Это -- перестройка, шалунишка ты этакий!.. И тут этот несусветный педрила, упав на колени, пополз к нему, сияя подрисованными глазами и горячо шепча: -- Требую удовлетворения, ах немедленного!.. Нехороший, нехороший! Ноги длинные такие, взор убийственный!.. Ам, так бы и съел!.. -- Но-но! -- сказал Тюхин, брезгливо отстраняясь. -- Видали мы таких... И кто знает, чем бы все это кончилось: товарищ старший лейтенант, обхватив его ноги, быстро куснул Витюшу за коленку, кто знает, каким новым скандалом обернулось бы для Тюхина это чердачное безобразие, но тут, как это бывало почти всегда в самых безвыходных ситуациях его бурной жизни, -- кто-то Вышний, за все, вплоть до волоса, упавшего с его шальной головы, ответственный, ослепительно сверкнул над крышей чем-то не менее впечатляющим, чем, скажем, таинственно похищенная с их "изделия" боеголовка, промелькнула молния, грянул неслыханный, красного цвета, гром, такой близкий, что рядовой М., совершенно машинально, не отдавая ни малейшего отчета своим действиям, перекрестился, а когда тяжелые, как бумажные роли, раскаты стихли где-то далеко-далеко, чуть ли не за Польшей, он вместо товарища старшего лейтенанта Бдеева увидел вдруг перед собой большого пестрого петуха , с красным гребнем, с фасонистым, как у знаменитого в прошлом московского поэта, тоже, как известно, Петуха по гороскопу, хвостом и никелированными, звонкими, как Виолетточкин будильник, шпорами. Сердце Тюхина екнуло. -- Эй, как тебя? Цыпа-цыпа! -- предчувствуя непоправимое, прошептал он. Но тут эта новоявленная пташка с такими же злыми, бессмысленными, как у товарища замполита, глазками больно клюнула его -- точь-в-точь, как 93-й, петушиный год -- в доверчиво протянутую руку и, всплескивая крыльями, кудкудахтая, бросилась, падла, прочь. И не успел Витюша перевести дух, как снова загремело, только теперь уже не сверху, а снизу, и не одиночным, а очередью, да и нельзя сказать, чтобы уж очень громко. Рядовой М. подбежал к слуховому окошку, абсолютно не заботясь о маскировке, высунулся и увидел вдруг на плацу... а впрочем, ничего такого сверхъестественного он там не увидел. Просто-напросто ликующая группка гусей на руках несла в столовую Христину Адамовну Лыбедь, всю растрепанную, помятую, но счастливую! Эх, то ли зрение у Христины Адамовны оказалось нечеловечески пронзительным, то ли еще что, только она с высоты своего положения углядела-таки на крыше казармы неосторожного рядового М. -- Эй ты, сопля зеленая! -- встрепенувшись, заорала она. -- Ну у тебя и дружок, ну и подельничек! Я его, ирода, обстирала, отпоила, в постелю к себе положила, а он что?! Ты, Тюхин, вот что, ты этому нолю без палочки, -- тут несшие ее салаги восторженно загоготали, -- ты этому недоразумению в шляпе так и передай: попадется, я его с костями через мясорубку пропущу! Вот так и передай ему, интеллигенту сраному! Тюхин запоздало отпрянул, оступился, упал, ударившись об балку головой. -- Господи, -- простонал он: -- Ты же все можешь! Ну сделай же, сделай так, чтобы и это прошло !.. И он зажмурился... а когда снова открыл глаза, обнаружил себя в санчасти, на памятном до истомы, обтянутом дермантином, топчане, прямо под слепящей, беспощадной, как в фильмах про попавших в руки врага советских разведчиков, кварцевой лампой. Затылок мучительно ныл, во рту пекло. Тюхин застонал и тотчас же из тьмы выпали два таких уже родных лица, что ему стало еще хуже. -- Ти живой?.. Э, ти живой, или неживой? -- озабоченно припадая к его груди, вопросил санинструктор Бесмилляев. -- Э-э, шайтан, ти биледни такой, бели! Тибе пирисидури нада! Молчун Негожий -- за два с лишним года службы Тюхин не услышал от него ни единого человеческого слова -- сержант Негожий, поднеся ко рту здоровенный, багровый, как у Афедронова, кулак, одобрительно кашлянул. Халат у него был чем-то забрызган. Тюхин пригляделся, и в глазах у него опять поехало... После искусственного дыхания он все-таки очнулся, а когда его заставили выпить целый чайник марганцовки, он и вовсе пришел в себя. -- А вы, вы-то почему не ушли? -- с трудом приподнимаясь, спросил он. Бесмилляев с Негожим, отступив в тень, потупились. Тюхину стало не по себе, только теперь уже не от полученной на чердаке очередной травмы черепа. Он вдруг припомнил свое последнее свидание с двумя этими убийцами в белых халатах, их постоянные многозначительные переглядывания, недомолвки, покашливания. У Витюши как-то разом перестала болеть голова, зато заныло, как это всегда бывало при язвенных обострениях, плечо, засосало под ложечкой. "А вдруг они анализы из госпиталя получили?" -- как тогда, в юности, тоскливо подумал он. -- "Вдруг у меня все-таки... рак?.." -- Ну вот что, голубчики, -- взяв себя в руки, сказал он вслух. -- Давайте-ка выкладывайте все начистоту, а то хуже будет! И с этими словами рядовой М. вынул из кармана майорскую девятизарядную пукалку. Бесмилляев с Негожим раскололись сразу же. Вкратце дикая их история выглядела так. За день до злополучного митинга, того самого, на котором Рихард Иоганнович распустил провокационный слух о якобы имевшем место дезертирстве, товарищ подполковник Копец, вернувшись из спецхранилища, молча упал на пол. Глаза у него при этом закатились под лоб, а чудовищно опухшее лицо посинело. "Эти опихиль!" -- квалифицировал взволнованный Бесмилляев. Увы, увы! -- с начальником нашей медчасти случилось самое ужасное из всего, что только могло с ним произойти: он сам стал пациентом своего же собственного лечебного учреждения. Для начала его доблестные подчиненные попытались, как они выразились, запустить пульс с помощью электрошока, для чего неоднократно подводили к телу через посредство электрического провода электричество от электрической розетки. После каждого сеанса товарищ подполковник проявлял явные признаки жизни: моргал, энергично встряхивался, крякал, впрочем, признаки эти, к сожалению, с каждым разом проявлялись все слабей, все неотчетливей. "Эти -- упадик сил!" -- констатировал санинструктор Бесмилляев, после чего больного положили под капельницу и для подкрепления организма ввели ему через вену пятьсот кубиков мясного, как впоследствии выяснилось, зараженного вирусом СПИД бульона. Курс лечения закончился кварцевыми процедурами. После капельницы пациент окончательно успокоился и даже, как заявил все тот же Бесмилляев, "ширико зивнул" -- тут Негожий показал обеими руками широту этого фантастического зевка: "Во так вот!" товарищ Копец зевнул и, как это ни прискорбно, так и остался лежать с разинутым ртом, весь такой тихий и совершенно уже не похожий на себя. "Бели такой, биледни!" -- покачал головой сокрушенный санинструктор. И тут они, гады, подвели меня к кровати, к той самой, на которой недавно лежал тяжело травмированный товарищ Бдеев, они подвели меня к пустующему с виду ложу скорби и осторожно откинули одеяло. Никакого такого Копца я, то есть, пардон, Тюхин, а если еще точнее -- рядовой М. под одеялом не увидел. На простыне лежало судно. Большое. Белое. Но вовсе не какой-нибудь там поэтический "Теодор Нетте", а самое что ни на есть заурядное -- больничное эмалированное, какими Тюхину, да и мне тоже, не раз приходилось пользоваться в Лейпцигском госпитале после операции. -- И это что, это по-вашему товарищ Копец?! -- ахнул рядовой М. Трое суток подряд Тюхин пил без просыпу. В пьяном угаре возникали неопознанные летающие лица с широко разинутыми ртами. Голубая радиофицированная мыльница издавала интродукции и враждебные делу социализма голоса. На плацу вокруг обрезанной ракеты происходили фаллические оргии. Однажды, совершенно обезумев, Тюхин завопил с торжественной трибуны: "Это не они, это мы пришельцы, мы -лимонианцы и мфусиане!" По этому поводу было назначено импровизированное факельное шествие со специально для этого случая взятой напрокат у Хромого Пауля овчаркой (немецкой). Главного военного преступника Рихарда Иоганновича тщательно искали, но так, к сожалению, и не смогли найти. Зато в спецхранилище нашли еще три канистры, а чуть глубже под ними -- находка имела место в пожарном ящике с песком -- обнаружили сразу три партийных билета: товарища Хапова, товарища Кикимонова, товарища Копца, все с неуплаченными аж за год партвзносами. Ловили петуха. И хотя после реабилитации Христины Адамовны харч улучшился -опять, как по волшебству, появились макароны, тушенка, сосиски и даже (sic!) бифштексы с кровью , -- вышеупомянутого недожареного петуха ловили всем контингентом, но тоже без особого успеха. Христину Адамовну провозгласили Всеобщей Матушкой-Кормилицей. Однажды с пьяных глаз Тюхин полез на нее, но утром обнаружилось, что это вовсе не Матушка, а мешок с мукой, тоже неизвестно откуда взявшийся в чулане. По утрам вообще было так плохо, что и пробуждаться-то не хотелось. Но после завтрака уже пели хором, а к вечеру Тюхина так и подмывало сходить в санчасть и использовать находившегося там на излечении товарища Копца по его прямому назначению. Так продолжалось, повторяю, целых три дня. А впрочем, может, и больше, и все три месяца -- и все запоем, без продыху. Пил Тюхин всегда точно так же, как и писал -- вдохновенно. Вечером 14 декабря, когда совершенно очумевший Витюша высунул голову из окошка "коломбины" и попытался исполнить арию Риголетто, из дикого бурьяна, каковым поросла штурмовая полоса, высунулся долгожданный черт. Только на этот раз никакой не аллегорический, а самый натуральный: с мефистофельской бородкой, с рогами, с копытами и, что самое поразительное, с хвостом в виде шнура от батарейного утюга, украденного, как подозревали, все тем же Ромкой Шпырным. -- Ну-с, гражданин хороший, -- с укоризной сказал Тюхин, -- или вы тоже считаете, что там, в санчасти, Копец?.. -- А что же еще может быть после шоковой терапии? -- искренне удивился нечистый, немытик и одновременно аксютка. -- Да ведь только копец и получится, ваше высокопревосходительство!.. На этом Тюхин и вырубился... Была ночь. За фанерными стенами "коломбины" стенал норд-ост. -- Нет, голубчик, -- меняя рядовому М. компресс на лбу, выговаривал Рихард Иоганнович, -- так ведь... м-ме... и спятить недолго. Мыслимое ли дело -- три недели на кочерге?! Пластом лежавший на полу, бледный, как покойник, Тюхин слабо сопротивлялся: -- Я это... я однажды полтора года пил... -- Эх, и нашли же чем хвастаться! Тоже ведь, поди, до чертиков допились?.. Э-м-мме... А я опять, опять, минхерц, в опале! Тяготы подполья, ищейки, конспирация... -- Черный, как черт, слепец-провиденциалист, дохнув могилкой, склонился над Витюшей. -- Поверите ли: всю прошлую ночь провел в кочегарке, под угольными брикетами!.. Что творится, что творится, Тюхин, развал, анархия, вакханалия!.. Полный и безоговорочный, извините за выражение, бардак-с! -- Он заморгал. -- Ви-ижу! Третьим глазом вижу: не сегодня-завтра эти недоумки произведут ее в живые богини! Вот помяните мое слово, Тюхин: вы ей: "Матушка-Кормилица!..", а она, чертова перечница: "Нишкни, червь! Ты кто таков, чтобы меня, бессмертную, -- по матушке?! Зови меня отныне -- Христина Муттер Клапштос!.." Вы с ней, Тюхин, на бильярде не игрывали? И не вздумайте, не рекомендую, батенька, она ведь мне, мне, Григорию Ивановичу Зоргенфренду, четырежды носившему титул "Золотого кия Внутренних Органов", она мне, верите ли, три шара форы дает!.. Тягостно вздохнув, Зоркий еще ниже нагнулся над Тюхиным. -- Эка ведь вас, наказание вы мое, высушило! В чем только душа держится! Будете еще так пить?! И Тюхин, с трудом расцепивший зубы, смертельно бледный, похмельно трясущийся Тюхин, блуждая взором, мученически выстонал в ответ одно-единственное слово: -- Бу-уду!.. Как это ни странно, последним гадом Рихард Иоганнович все-таки не оказался: сам догадался поднести болящему граммулечку, да еще и уважительно чокнулся с ним. С неописуемыми страданиями, давясь, рядовой М. принял спасительную порцию. С минуту посидев на полу в полной неподвижности, он полез за куревом. Одну сигаретку Витюша сунул себе в рот, другую протянул благодетелю. Тот поблагодарствовал, но прикуривать не стал, сунул подарочек за ухо, про запас. -- Сами знаете, каково оно, когда снимут с довольствия, -- пояснил он. Мало-помалу Тюхин пришел в себя. Не удержавшись, он поведал Зоркому ужасающую историю злодейски залеченного товарища подполковника. -- Судно, говорите? -- надломив левую бровь, задумчиво произнес похожий на эфиопа оппозиционер. -- Да нет, Тюхин, два этих добрых молодца здесь совершенно не при чем. Сие трансмогрификация, сиречь -- очередное, хотя и, согласен, не вполне стандартное, проявление трансформа. Одни становятся птичками, другие -исходным материалом для эскалопа... Ну, а третьи... м-ме... а у третьих совсем иная планида, сокровище вы мое, дорогой вы мой трансформант из гражданского состояния в военное!.. -- А четвертые, почему же некоторых это и вовсе не затронуло? -- Так ведь тут, как с гипнозом, Тюхин: одни подвержены, другие -- не очень, чтобы сразу, а иным всякие там Чумаки, как горох об стенку... По этому поводу выпили еще. Поговорили о политике, заклеймили новые порядки. -- Слушайте, как вас там, -- воскликнул заметно оживившийся рядовой М., -- а хотите я вам свои новые стихи почитаю? Григорий Иоаннович растерянно захлопал глазами: -- Стихи?! Да вы что -- в таком вот... м-ме... состоянии и еще сочиняли?! -- А это уже как болезнь, -- отмахнулся Тюхин, -- неизлечимая. Меня ведь хоть за ноги подвесь, я все равно сочинять буду. -- Ну... если уж невмоготу... -- Поэма, -- ловя его на слове, объявил Тюхин, да так громко, что Ричарда Ивановича покоробило. -- Новая поэма под старым названием "Омшара". Нервных просим покинуть помещение! И рядовой М., предварительно закрыв на задвижечку "коломбину", достал из бардачка заветную тетрадку. Насчет "нервных" он, конечно, перехватил, но всем, кто стихами не шибко интересуется, с удовольствием рекомендуем пропустить к чертям собачьим эту, специально выделенную отдельной главой, так называемую "поэму". Право, ничего не потеряете, господа!..