Пришел ящерица. Назвала Пётр. Пили кофе, говорили о погоде. Пётр даже вздремнул. Потом отпустила его. Он, правда, не очень хотел переползать с теплой ладони на мокрую, холодную траву. Но такова его пресмыкательская судьба.
Вырастет Пётр большой и старый, будет лежать на горячем камне и рассказывать внукам, как сидел в детстве на теплой ладони огромного, но доброго великана. Может, самого Бога. И Бог с ним говорил. А внуки будут слушать, кивать змеиными головками и переглядываться. Мол, совсем дед из ума выжил.
А после семи спускается такая благодать, что могу, наконец, ответить на вопрос «зачем я здесь». Все кругом умиротворенно цвиркает, стоит и течет, и как бы бездарно ты не прожил день, но и на тебя спускается благость просто за то, что ты жил здесь, под солнцем. И только женщина, купившая недавно дом за поворотом дороги, кричит и кричит на своего больного сына. Сын мычит и не может ответить. Женщина поселилась здесь с семьей недавно и часто провозит коляску с больным мальчиком вдоль нашего забора. Она улыбается и глядит по сторонам, и сын улыбается и глядит по сторонам. Но к концу дня устает она быть матерью больного сына и кричит на него до хрипа. Но потом устает кричать.
И приходит вечер без комаров, но с цикадами. И я смотрю на плохо покрашенные белые створки окон, и в сумерках они кажутся ослепительно прекрасными.
А потом звезды, огромные, как в горах, зависают над каждыми десятью сотками. Они есть и у меня, и у мамы с больным мальчиком. Они висят как божья геометрическая задача, которая так велика, что не разрешить ее никакой самой сообразительной головой. Звезды видели, как плещется море здесь, на краю Среднерусской возвышенности, они перевисят и меня, и несчастную мать больного мальчика, и мой дом с белыми окнами и все это глупое деление земли на квадраты и сотки. Но сейчас мы сложены, скомпонованы вместе и нужны друг другу. Мы вечерний хор, акафист, целое и часть. Мне нужны и мальчик с его страданием, и его крикливая мать, и наверное, я им тоже нужна, иначе кто писал бы это.
И ответ на вопрос «зачем?» лежит здесь по-простому, сверху. И знает его даже старуха, которая, отерев руки о фартук, садится вдруг возле своего бессмысленного огорода на лавку и смотрит в небо…
