Как мог я даже в старости забывать о коварстве гордыни, незаметно пригибающей вниз, к праху... За всю жизнь не избавился от этой чумы. Сколько её пятен приблизилось к сердцу? Сколько раз я думал только о себе? «Мне», «моё» – этих слов не должно быть в сознании монаха. Но они были, были всё время, неотступно…
А сколько раз я думал, что добросовестнее других? Как можно так думать, не зная достоверно, какие испытания и труды выносят другие, что они делают втайне от всех...
Даже если и были небрежные люди, не сказано разве – смотря на холодность многих, не охладевай? Разве мне некому было подражать?
И никогда, ни разу за всю жизнь не было во мне настоящего страха Божия. Забывал я эти истинные слова – если бы люди знали, что их ждёт, они молились бы непрерывно... И забывал, как сильна бывает молитва за другого, в забвении себя... Ведь не надо быть монахом, что знать, что самое необходимое, милосердное дело любого живого человека – вспоминать в течение дня всех умерших и просить за них. Может, Там слышен даже самый слабый голос и он способен хоть на миг облегчить их страдания... Такие, что их не заслуживает никто...
Но перечень имён ушедших – бесконечен, каждый может перечислять имена от рассвета до заката. Все близкие по крови и по жизни, отцы, учителя, творцы – даже с языческих времён, все, чьё имя когда-либо слышал, все, с кем когда-либо сводила жизнь. Не хватит времени всех вспомнить в течение дня и ночи.
Так я думал – и не упоминал всех каждый день... Скольких я оставил погибать из-за своего небрежения? Скольким не помог? Даже самых близких – почему я их перечислял поимённо не каждый день? Разве их так много? Сергий, второй Сергий, Пётр, Мария...
И зачем я слушал тогда этого человека, начавшего с перетолкования святых отцов, а кончившего рассказом о сделанных им чудесах? Разве настоящий чудотворец будет говорить о себе? Разве подвижник отступит от буквы святых отцов? Но я не удалился немедленно, а слушал, сидя и развесив уши, как собака – лай другой собаки.
И съел ведь тогда кусок сыра, в Великую среду, в тот самый день, когда… Не смог отбросить нужды плоти, как животное не может.
А моё лицемерие? Ведь всегда я больше любил прошептать молитву, чем произнести её мысленно. Почему? А потому, что обратиться в Богу только мысленно, в надежде быть услышанным, – значит признать, что и любые другие мысли Ему слышны! Страшно представить. Ведь мысли бывают такие... А если слова прошептать – то как будто мысли и при себе остаются, личной тайной. Вот она – неискренность... Хитрое сердце, не чистое, не доверчивое…
А в тот день что случилось, когда все таскали камни, чтобы выложить монастырский колодец?.. Закончил работу уже после захода солнца, последним. Снова – из гордыни своей нечеловеческой, скрываемой от самого себя. Вот, мол, смотрите, какой подвижник… Потом отказался от вечерней трапезы. Из ложного смирения! Ведь правда мелькнула эта чудовищная мысль о том, что я подвижник! И даже о том, что лучше некоторых братий… Точно была эта мысль, зачем себе-то лгать? За столько лет не научился настоящей скромности, а ведь сказано было одним из святых отцов: Сам я, конечно, не монах. Но видел настоящих монахов… Это сказал великий пустынник, делатель молитвы, воин света… А я, мелкая, бесполезная и насквозь прогнившая тварь, посчитал себя лучше других…
И в дополнение к мерзкому греху гордыни что ещё случилось на исходе того дня? А то, что устал после таскания камней, руки не сгибались и… Не встал на молитву перед сном. Сразу упал и заснул, как неразумное животное… И на следующий день всё забыл – и гордыню, и небрежение главным долгом монаха, всё-всё… А что, если каждый день жизни был таким?.. Именно таким и был – тёмным, бездумным… Оглянись теперь, куда ты пришёл, человек в монашеской одежде…»
Он посмотрел по сторонам. Непроглядная темень была вокруг, но шум беспощадного города не смолкал. Усталость, тяжесть пути клонили его к земле. Порванное одеяние не давало тепла.
Наконец он остановился перед невысоким домом – обычным, серым, с грубыми швами между плитами, прорехами, в которых виднелась дешёвая речная галька, смешанная с бетоном вместо щебня... Дом выходил на многолюдную улицу, взад и вперёд сновали те же самые люди.
Почему-то он решил, что все люди, которые были на улицах, стекаются в этот дом и зажигают в нём окна.
Итак прежде всего прошу совершать молитвы за всех человеков... Такое делание не по силам... Он стал молиться за жителей дома.