Я вышел из дома и двинулся к дальнему концу улицы. Какими красивыми были сейчас поле и ручей, водопадом спускавшийся с холма.
Но постепенно я стал замечать: что–то здесь не так. Ручей не был похож на другие ручьи. В нем ощущалось что–то странное. Что–то очень неправильное было в его течении. Наконец я подошел совсем близко и все понял.
Водопад оказался деревянной лестницей, которая вела на вершину холма к спрятанному в деревьях дому.
Я долго стоял на одном месте, глядел вверх, глядел вниз, пересчитывал глазами ступеньки и никак не мог поверить.
Потом я постучал по ручью кулаком и услыхал деревянный звук.
В конце концов, став сам себе форелью, я съел ломоть хлеба.
Ответ Рыбалки в Америке:
Ничего не поделаешь. Я не мог превратить лестницу в ручей. Мальчик вернулся туда, откуда пришел. Со мной было то же самое. Однажды в Вермонте я принял старую женщину за ручей с форелью — потом пришлось извиняться.
— Простите, — сказал я. — Я думал, вы ручей с форелью.
— Ничего, — сказала она.
КРАСНАЯ КАЙМА
Семнадцать лет спустя я сидел на камне. Я нашел его под деревом рядом с заброшенной хибарой, над дверью которой, как похоронный венок, болталась записка от шерифа.
Много рек и тысячи форелей утекло за эти семнадцать лет, сейчас рядом с дорогой плескалась река по имени Кламат, и мне нужно было попасть на тридцать пять миль вниз по течению, в Стилхед, где я тогда жил.
Все очень просто. Машины проезжали мимо, несмотря на то, что в руках я держал удочку. Обычно люди охотно подбирают рыбаков. Я ждал уже три часа.
Солнце походило на огромную пятидесятицентовую монету, которую кто–то обмакнул в керосин, поджег и сказал: «Подержи, я пока схожу за газетой», — сунул монету мне в руку, ушел и не вернулся.
Я брел милю за милей, пока не уселся под деревом на камень. Каждые десять минут проезжала машина, я вставал, задирал большой палец, словно связку бананов, и вновь опускался на камень.
Хибару покрывала жестяная крыша, за много лет проржавевшая докрасна, точно шляпа, которую надевали приговоренным к гильотине. Угол крыши оторвался и клацал на горячем речном ветру.
Показалась машина. Пожилая пара. Машина вильнула, съехала с дороги и чуть не упала в реку. Видимо, им нечасто приходилось видеть в этих краях хичхайкеров. Пока машина не скрылась за поворотом, мужчина и женщина постоянно на меня оглядывались.
От нечего делать я стал ловить садком мух. Получилась неплохая игра. Правила были следующими: я не мог гоняться за мухами, приходилось ждать, когда они подлетят поближе. Это помогло хоть чем–то занять голову. Я поймал шесть штук.
Неподалеку от хибары стоял деревянный нужник с распахнутой настежь дверью. Нутро сортира было открытым, как человеческое лицо — так, будто он хотел сказать:
— Старый хрен, который меня построил, срал здесь 9745 раз, пока не умер — и я не хочу, чтобы кто–то еще ко мне приближался. Он был хороший мужик. Он выстроил меня, как надо. Оставьте меня в покое. Я теперь памятник его почившей жопе. Ничего тут нет интересного. Потому дверь и открыта. Если приспичит, срите в кустах, как олени.
— Хер с тобой, — сказал я сортиру. — Все, что мне нужно, — это поскорее отсюда свалить.
ЛИМОНАДНЫЙ ПЬЯНИЦА
В детстве я дружил с мальчиком, который из–за грыжи превратился в лимонадного пьяницу. Он рос в очень большой и бедной немецкой семье. Чтобы прокормиться, старшим детям приходилось целое лето собирать в поле бобы по два с половиной цента за фунт. Работали все, кроме моего друга, потому что у него была грыжа. У родителей не хватало денег на операцию. И даже на то, чтобы купить бандаж. Так что мой друг сидел дома, превращаясь в лимонадного пьяницу.
Однажды августовским утром я зашел к нему в комнату. Он еще лежал в кровати, выглядывая из–под революционных лоскутов старого одеяла. Ни разу за всю свою жизнь он не спал на простынях.
— Принес? — спросил он.
— Ага, — кивнул я, показывая на карман.
— Хорошо.
Друг спрыгнул с кровати, и я увидел, что он уже одет. Он как–то говорил, что перед сном никогда не снимает одежду.
— Зачем? — говорил он. — Все равно потом вставать. Так лучше. Глупости это — раздеваться, потом опять одеваться.
Он двинулся на кухню, огибая по пути младших детей, чьи мокрые ползунки пребывали на разных стадиях анархии. Он приготовил себе завтрак: кусок домашнего хлеба с сиропом и ореховым маслом.