— Джорджи! Проснись, Джорджи, проснись!
А затем яркий электрический свет бьёт мне в глаза, а из самой середины его, но вдалеке, голос продолжает звать меня:
— Джорджи, просыпайся, вылезай из кровати и надевай халат. Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты это видел. Давай, рыбка, давай! Поторапливайся! И надень тапочки. Мы идём во двор.
— Во двор?
— Не спорь со мной, Джорджи. Делай, что тебе сказано.
Я такой сонный, что едва разбираю дорогу, но мама крепко держит меня за руку, ведёт вниз по лестнице, открывает дверь, и мы выходим в ночь, где холодный ветер обдаёт мне лицо, как пригоршня воды; я широко раскрываю глаза и вижу лужайку, всю сверкающую от инея, и чёрный силуэт кедра с его неохватными лапами на фоне прозрачно-ущербной луны.
А над всем этим — огромное множество звёзд, колесящих по небу.
Мы спешим через лужайку, мама и я, её браслеты звенят, как сумасшедшие, а мне приходится бежать, чтобы поспевать за ней. Каждый мой шаг отзывается скрипом схваченной морозом травы, мягко пружинящей под ногами.
— У Жозефины начались роды, — говорит мама. Это великолепная возможность. Ты должен пронаблюдать весь процесс.
Когда мы подбегаем к гаражу, там горит свет, и мы входим. Отца здесь нет, машины тоже, всё это место кажется пустым и огромным, и мои ноги в комнатных тапочках начинают мёрзнуть на цементном полу. В углу гаража, внутри низкой проволочной клетки на кучке сена лежит Жозефина — большая голубая крольчиха с маленькими розовыми глазками, подозрительно взглянувшими на нас, когда мы подошли. Её муж, которого зовут Наполеон, находится теперь в отдельной клетке в противоположном углу, и я вижу, как он поднимается на задние лапки и нервно перебирает проволоку.
— Смотри! — восклицает мама. — Она рожает первого! Он уже почти вышел!
Мы оба придвигаемся к Жозефине, и я сажусь на корточки перед клеткой, приблизив лицо прямо к проволоке. Я очарован.
Крольчата появляются один за другим. Зрелище волшебное и завораживающее. И как быстро!
— Смотри, как он выходит, аккуратно завёрнутый в свой собственный целлофановый мешочек, — говорит мама. — И как же она теперь о нём заботится! У бедняжки нет полотенца, а даже если бы и было, она не смогла бы удержать его в своих лапках, поэтому она облизывает его языком.
Крольчиха поворачивает свои розовые глазки в нашу сторону; затем я вижу, как она ёрзает на соломе и помещает своё тело между нами и крольчонком.
— Обойдём с другой стороны, — говорит мама. — Глупышка передвинулась. Наверняка она пытается спрятать от нас детёныша.
Мы обходим клетку с обратной стороны. Глаза крольчихи следят за нами. В двух ярдах от нас бешено скачет самец, вцепившись в сетку.
— Почему Наполеон так нервничает? — спрашиваю я.
— Не знаю, милый. Не обращай на него внимания. Наблюдай за Жозефиной. Я думаю, у неё скоро появится ещё один. Смотри, как тщательно она облизывает своего маленького! Совсем как человек, купающий ребёнка. Правда, забавно, что когда-то и я делала с тобой почти то же самое?
Голубая крольчиха продолжает следить за нами, и сейчас она снова подталкивает детёныша носом, а сама медленно перекатывается в другую сторону. Сделав это, она возвращается к своему занятию.
— Удивительно всё же, как мать инстинктивно знает, что ей нужно делать, — говорит мама. — Только представь себе, рыбка, что крольчонок — это ты, а Жозефина- я… Постой, давай снова обойдём, чтобы лучше видеть.
Мы обходим клетку, чтобы держать детёныша в поле зрения.
— Смотри, как она ласкает и целует его всюду! Ну да! Она действительно его целует! Совсем как я тебя!
Я вглядываюсь пристальней. Эти поцелуи мне кажутся подозрительными.
— Смотри! — кричу я. — Она его ест!
И точно — голова крольчонка мгновенно исчезает во рту крольчихи.
— Мама! Скорей!
Но не успевает истаять звук моего вопля, как всё крохотное розовое тельце исчезает в пасти крольчихи.
Я быстро поворачиваюсь и смотрю прямо в лицо моей мамы, не более чем в шести дюймах надо мной.
Без сомнения, она пытается, что-то сказать или, может быть, она слишком потрясена для слов, но всё, что я вижу теперь — это её рот, огромный красный рот, открывающийся шире и шире, пока не становится круглой зияющей дырой, чёрной внутри, и я снова кричу и уже не могу остановиться. И вдруг ко мне тянутся её руки, я чувствую её кожу, длинные холодные пальцы плотно смыкаются на моих кулачках, я отскакиваю, вырываюсь и ошалело мчусь в ночь. Я бегу по аллее, за ворота, крича всю дорогу, и над пределом собственного крика слышу за своей спиной звон браслетов, который становится всё громче и громче, — она бежит за мной вниз по пологому холму до конца тропинки и дальше, через мост, на шоссе, где поток машин с горящими фарами движется со скоростью шестьдесят миль в час.