— Ты кабацкій ромъ отъ коньяку отличишь, а господскій тебѣ не отличить, ни въ жизнь не отличить. Опять же ромъ есть красный и бѣлый и обязанъ ты знать, что къ чему идетъ. Я вотъ знаю… Знаю и собакъ… Я собаку зажмурясь узнаю, стоитъ мнѣ ее только за носъ потрогать — сейчасъ я и отрапортую, какая она. А собакъ есть можетъ статься двадцать сортовъ. Я и не одни собачьи слова знаю. Пусть господа промежъ себя по-французски заговорятъ — сейчасъ пойму. Знаю и хмельныя слова, знаю и слова объ женскомъ полѣ. Двадцать семь годовъ, братецъ ты мой, промежду господъ, такъ стало быть слава тебѣ Господи… Теперь вотъ купцы среди охотниковъ появились… Съ купцомъ надо особо… Онъ особое обхожденіе любитъ и бабъ онъ любитъ круглыхъ и рыхлыхъ… У меня былъ охотникъ такой, что я за нимъ стулъ таскалъ и складной столъ… Отъ докторовъ ему вышло предписаніе, чтобы насчетъ моціону — ну, онъ и взялся за охоту. А самъ грузенъ, ходить не можетъ. Протащишь его версты съ полторы, да и посадишь на стулъ, а самъ застрѣлишь ему птичку, другую — ну, онъ и радъ, сейчасъ рубль въ зубы. Такъ вотъ все это, другъ любезный, надо знать, — закончилъ егерь, обернулся и сталъ смотрѣть по сторонамъ. — Однако, наши-то охотнички что-то не ѣдутъ. Не сдѣлали-ли гдѣ опять перепутье, да не застряли-ли?
— Не дураки выпить, надо статься? — спросилъ мужикъ въ пиджакѣ, опоясанномъ краснымъ кушакомъ.
— Каждый охотникъ ужъ, знамо дѣло, выпить не дуракъ. Что и за охота, коли на сухую! Сырость, вѣтеръ… Какъ тутъ не выпить! Того и гляди ревматизму схватишь, коли не пить. Сегодня вотъ всю ночь прохороводились. Двѣ четверти было у нихъ на пятерыхъ, да я шестой.
— И прикончили?
— Прикончили. На воздухѣ да въ холодкѣ-то вѣдь пьется. Опять же колбаса эта у нихъ съ перечкомъ…. селедки копченыя… Съ соленой закуской чудесно. Выпили и ни въ одномъ глазѣ… Поспать вотъ только теперича нужно. Сдамъ ружья, да и на боковую.
— Убили-ли что?
— Еще-бы не убить! Тетеревъ есть. Убилъ я и имъ передалъ. Хотѣли они въ лоттерею его промежду себя разыграть, да не знаю, разыграли-ли.
Егерь прислушался и сказалъ:
— Ѣдутъ.
Въ отдаленіи послышался колокольчикъ. Минутъ черезъ пятъ показались охотники. Двое изъ нихъ были съ собаками. Одинъ былъ для чего-то въ кавказской буркѣ, другой въ резиновомъ пальто, хотя погода была ясная. Егерь всталъ со скамейки и направился къ нимъ.
— Рыбки, ваша милость, изволили по дорогѣ купить? — обратился онъ къ бѣлокурому усачу и заглядывая въ его яхташъ.
— Женѣ въ подарокъ везу. Нельзя безо всего домой явиться, — отвѣчалъ тотъ. — Дичи нѣтъ, такъ ужъ хоть рыба.
— Кому птица-то у васъ досталась?
— Евстигнѣю Петровичу. За эту птицу онъ обязанъ всѣхъ насъ на пароходѣ завтракомъ угостить, отвѣчалъ рыжій бакенбардистъ, въ бакенбардахъ котораго торчала солома.
— А я думалъ, вамъ. У васъ что-то яхташъ-то набитъ.
— А это у меня березовыя почки въ газетной бумагѣ. Везу домой, четвертушку настоять.
— На березовыхъ почкахъ чего лучше! Самый пріятный настой.
— Еще-бы, и лекарственный.
Мужикъ въ пиджакѣ улыбнулся, толкнулъ въ бокъ мужика въ синемъ зипунѣ и сказалъ:
— Баринъ по березовымъ почкамъ охотѣлся, почекъ настрѣлялъ.
— Ты не скаль зубы-то! Не твое дѣло! — крикнулъ на него рыжій бакенбардистъ. — Въ хорошую охоту я по десятку птицъ стрѣлялъ. А теперь какая охота! Нешто теперь охота! Теперь скоро и совсѣмъ ее кончать надо. Николинъ день на носу. Почитай ужъ въ послѣдній разъ по веснѣ и пріѣхали-то. А ты зубы скалишь.
— Плюньте на нихъ, Михаилъ Иванычъ, — остановилъ его егерь. — Народъ безъ понятіевъ. Нешто они понимаютъ господскій обиходъ! Собачку съ собой возьмете или мнѣ оставите?
— Возьму, возьму. А вонъ Алексѣй Сергѣичъ муравьевъ бутылку набралъ, — кивнулъ бакенбардистъ на человѣка въ буркѣ.
— Муравьи тоже прелестная вещь для домашняго обихода. Отъ ломоты-ли, спину-ли разбить — первое дѣло. Надо только ихъ въ печкѣ заморить — и когда изъ нихъ спиртъ выйдетъ — имъ тереться. Пожалуйте вашу двустволку, Алексѣй Сергѣичъ… Извольте получить. А только и двухстволка же эта у васъ новая! Прелесть одна.
— Въ летъ по муравьямъ бьетъ, — пробормоталъ мужикъ въ пиджакѣ, улыбнулся и отвернулся.
Егерь скосилъ на него глаза и, обратясь къ охотникамъ, произнесъ:
— Покажите, господа, тетерева-то имъ… Пусть они посмотрятъ хорошенько, какой боровъ этой двустволкой убитъ, тогда и не станутъ говорить, что по муравьямъ въ летъ бьетъ. Михаилъ Иванычъ, у васъ что-ли тетеревъ-то?
— Нѣтъ, у меня сморчки въ яхташѣ. Птица у Евстигнѣя Петровича.
— Сморчки, — снова улыбнулись мужики. — По сморчкамъ стрѣлять еще лучше.
— Да развѣ я стрѣлялъ, чортовы куклы! Я сморчки у бабы купилъ.
— Вотъ тетеревъ, вотъ! — возгласилъ хриплымъ басомъ высокій черный охотникъ въ клеенчатомъ пальто, полѣзъ въ яхташъ, вынулъ оттуда птицу и потрясъ ее передъ глазами мужиковъ.
— Пароходъ-съ, — сказалъ егерь. — Извольте спускаться на пристань. Когда изволите къ намъ опять пожаловать?
— Да развѣ ужъ послѣ Николина дня въ воскресенье на послѣдяхъ сюда пріѣхать, — отвѣчалъ охотникъ въ кавказской буркѣ.
— Ждать будемъ, ждать будемъ. Я для водки-то приготовлю черносмородинныхъ почекъ.
Охотники начали спускаться на пристань.
Осенняя охота
— Фу, ты пропасть! Бродимъ, бродимъ по лѣсу и полянамъ, а хоть бы ворона попалась! Гдѣ-же птица-то? Куда она дѣлась, чортъ возьми! — плюнулъ толстый грузный охотникъ въ высокихъ сапогахъ, подвязанныхъ выше колѣнъ ремнями, въ сѣрой курткѣ со свѣтлыми пуговицами и съ зеленой оторочкой, съ франтовскимъ ружьемъ за плечами и съ яхташемъ, въ сѣткѣ котораго виднѣлись три красныхъ гриба. — Гдѣ-же птица-то? — еще разъ обратился онъ къ сопровождавшему его мужиченкѣ въ рваномъ пиджакѣ, опоркахъ на босую ногу и въ замасленной какъ блинъ фуражкѣ съ надорваннымъ козырькомъ.
— Распугали, ваше высокоблагородіе. Очень ужъ здѣсь много охотниковъ ходитъ, — отвѣчалъ мужиченко. — Опять же теперь осенью и бабья нація тронулась за грибами въ этотъ лѣсъ. А за бабой солдатъ пошелъ. Сами знаете, здѣсь у насъ солдаты стоятъ — ну, имъ и лестно. Изволили видѣть даве парочку съ подсолнухами? Птица ничего этого не любитъ.
— Хоть-бы ворона, простая ворона, а то и того нѣтъ! — повторялъ охотникъ, снимая съ головы фуражку съ длиннымъ козыремъ и отирая со лба обильный потъ платкомъ.
— Вороны, ваше высокоблагородіе, теперь по деревнямъ цыплятъ воруютъ. Зачѣмъ имъ тутъ быть! Вонъ дятелъ въ сосну долбитъ. Если желаете позабавиться — стрѣляйте.
— Ну, вотъ… Съ какой стати я буду зря ружье коптить? Ружье у меня двѣсти пятьдесятъ рублей… А ты вѣдь повелъ меня на тетеревиныхъ выводковъ.
— Будутъ-съ. Имѣйте только терпѣніе.
— А скоро?
— Да вотъ въ глушь войдемъ. Версты двѣ, двѣ съ половиной.
— Фу, даль! Я и такъ усталъ, какъ собака.
— Такъ присядьте вотъ тутъ на пенечекъ. Въ лучшемъ видѣ отдохнуть можно, а я тѣмъ временемъ кругомъ и около грибковъ вамъ поищу.
Охотникъ грузно опустился на пень.
— Ужъ само собой у насъ здѣсь господская охота больше для проминажу, — сказалъ мужикъ. — Первое дѣло для проминажу, а второе, чтобъ выпить и закусить на легкомъ воздухѣ. Вотъ-съ грибъ. Пожалуйте… Все-таки не съ пустымъ яхташемъ. Теперь четыре гриба будетъ.
— Я думаю, братъ Спиридонъ, сейчасъ выпить и закусить.
— Самое любезное дѣло, сударь. Выпейте — сейчасъ вамъ и силы поддастъ. Отдохнете на пенечкѣ, ружьецо мнѣ передадите, чтобы не тяжело вамъ было идти, и побредемъ мы тихимъ манеромъ къ выводочкамъ-то.
— Да есть-ли выводочки-то? Можетъ ты врешь? Трезоръ! Кушъ! Лягъ тутъ!
Породистый сетеръ съ высунутымъ языкомъ и въ дорогомъ ошейникѣ, тяжело дыша, опустился у ногъ охотника. Охотникъ передвинулъ изъ-за спины фляжку, оплетенную камышемъ и сталъ отвинчивать отъ нея стаканчикъ. Потомъ онъ досталъ изъ кармана куртки сверточекъ въ бумагѣ и развернулъ изъ нея три бутерброда. Мужиченко стоялъ передъ нимъ, улыбаясь, и говорилъ: