— Стало быть твой надѣлъ подъ лугомъ?
— Зачѣмъ ему быть подъ лугомъ! Я его арендателю за восемь рублей сдаю.
— А ему-то все-таки стоитъ вязаться?
— Ну, онъ мѣщанинъ. Онъ дѣло другое… Онъ торговый человѣкъ. Нонѣ даже такъ, что хочетъ записаться въ купцы. Онъ овесъ сѣетъ. Онъ у многихъ у нашихъ тутъ надѣлы снялъ.
— Стало быть имѣетъ барыши?
— Еще-бы не имѣть! Богатѣетъ. Народъ, сударь, у насъ тутъ голодный, пропойный, за зиму-то съ охотниками пьютъ, пьютъ, разопьются — свои достатки пропивать начнутъ. А весной охоты нѣтъ, господа не наѣзжаютъ, голодно, выпить не у кого и не на что — вотъ они къ нему и идутъ… Ну, онъ ихъ сейчасъ пахать, сѣять и три гривенника въ зубы. Больше у него и платы нѣтъ. Ну, за дешево въ отличномъ видѣ все и обработаютъ.
— Онъ торгуетъ чѣмъ-нибудь, этотъ мѣщанинъ?
— Почта у него земская. Ну, лавочку имѣетъ. Иной разъ деньгами-то и не даетъ. Хочешь, говоритъ, пять день отработать за жилетку или тамъ десять день за сапожный товаръ?
— Да голодному-то человѣку зачѣмъ-же жилетка или сапожный товаръ? Вѣдь отъ нихъ не откусишь.
— А продать можно. Сапожный товаръ сейчасъ сапожнику, жилетку-то писарю волостному, либо… Да ему какое дѣло! Ему до этого дѣла нѣтъ, что отъ жилетки не откусишь, а коли къ нему кто приходитъ и проситъ — онъ сейчасъ и говоритъ: «вотъ, говоритъ тебѣ жилетка, а денегъ у меня нѣтъ». Ну, двугривенный-то, пожалуй, и дастъ.
— И работаютъ?
— Да вѣдь что-жъ подѣлаешь! Я самъ разъ за гармонію четыре дня у него работалъ, а потомъ ее на кирпичный заводъ порядовщику продалъ.
— На своемъ надѣлѣ работалъ? — интересовался охотникъ.
— На чужомъ и на своемъ. Пришлось такъ, что и на своемъ.
— Такъ ты-бы, не сдавая своего надѣла, самъ его и обработывалъ.
— Эхъ, сударь! Куда мнѣ съ овсомъ, коли у меня лошади нѣтъ, а только одна корова? Корову овсомъ кормить не станешь. Да и сѣмянъ нѣтъ. Вѣдь сѣять овесъ, такъ сѣмена надо. Нѣтъ, нашему брату не сподручно. Мы и корову-то нонѣ по веснѣ съ женой продали.
— Зачѣмъ-же это? Вѣдь корова кормительница и поительница.
— Какое кормительница! Да и какъ ее держать, коли сѣна нѣтъ? Ему-же, этому самому мѣщанину и продали. Коровѣ, ваша милость, сѣно нужно, мѣсятка…
— Ну, что-жъ изъ этого? Молоко продалъ сѣно и мѣсятки купилъ.
— Ей-ей, ваша милость, не стоитъ вязаться. Тутъ у насъ господа охотники наѣзжаютъ, такъ они молоко не требуютъ. Они водку пьютъ, пиво. Да и за коровой тоже ходить надо. А уйдетъ баба зимой на облаву, такъ кто за коровой ходить будетъ? Мы съ женой какъ два перста. Ни подросточковъ у насъ, да и малыхъ-то дѣтей не бывало. A за облаву господа охотники каждой бабѣ по сорокъ копѣекъ въ день платятъ да еще водкой поятъ.
— Стало быть у тебя теперь ни скота, ни хлѣбопашества? — интересовался охотникъ.
— Четыре куры при сосѣдскомъ пѣтухѣ есть. Нынче двѣ насѣдки цыплятъ вывели. Не желаете-ли? Пять цыпленковъ еще отличныхъ осталось. Вотъ супругѣ взамѣсто дичи и принесете, — предложилъ мужиченко.
— Ну, съ какой стати! Цыплятъ можно и въ Петербургѣ купить. И наконецъ все-таки я надѣюсь что-нибудь убить сегодня.
— Ходить-то вы много не можете. Тучность эта, самая у васъ… Животъ мѣшаетъ.
— Да… А между тѣмъ отъ тучности-то да отъ живота я вотъ и хочу поосновательнѣе заняться охотой! Авось, черезъ моціонъ сбавлю.
— Да зачѣмъ ихъ сбавлять-то? Тучность — это довѣріе, а животъ — красота. Какъ круглый человѣкъ — сейчасъ ему довѣрія больше. Дозвольте, сударь, стаканчикъ изъ вашей фляжечки… Я вотъ все жду, что ваша милость присѣли и закусывать будете, а вы…
— Буду, буду… Только вотъ простыну — сейчасъ и начну. А то вспотѣлъ, такъ никакого аппетита. Ты не безпокойся, я тебѣ поднесу, — успокоилъ мужика охотникъ.
— Много благодарны вашей милости, — сказалъ мужикъ и даже облизнулся отъ удовольствія. — Съ килечкой? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, сегодня у меня съ собой колбаса и сыръ на закуску.
— Такъ, такъ… Въ постный-то день оно-бы мнѣ и нехорошо скоромъ трескать — ну, да Богъ проститъ.
— Ты и картошки даже себѣ не сѣешь? — спросилъ опять охотникъ.
— Есть тамъ малость на задворкахъ — посѣяна, да лебедой заросла. Баба копать лѣнится, а мнѣ самому не досугъ. Все съ господами. Теперь вотъ охота началась. Вамъ рябины, ваша милость, не наломать-ли на водку? Баба моя многимъ охотникамъ рябину для настойки поставляетъ.
— Да вѣдь еще рябина не вызрѣла. Когда вызрѣетъ…
— Нѣтъ, я къ слову только. А ужъ когда вызрѣетъ, то ни у кого не берите. Баба моя вамъ предоставитъ. Дайте ей заработать.
— Хорошо, хорошо. Стало быть ты съ женой только тѣмъ и кормишься, что съ охотниками ходишь по лѣсамъ да по болотамъ?
— Отъ ихъ щедротъ-съ. Только тѣмъ и живы. Вотъ трехъ господскихъ собакъ кормлю по четыре рубля въ мѣсяцъ, а отъ собакъ и сами сыты. Ну, господа поднесутъ съ закусочкой… Это тоже. Баба моя на облаву ходитъ. Вотъ рябина… брусника ягода… Грибы… Остыли? Закусывать хотите?
— Сейчасъ, сейчасъ.
— Нониче у васъ, ваша милость, въ фляжкѣ какая?
— Лекарственная. Особый настой. Мнѣ посовѣтовали отъ тучности,
— Такъ, такъ… А въ прошлый разъ, я помню, у васъ на березовыхъ почкахъ была. И что за водка чудесная!
— Да, но она для меня нездорова.
— Березовая, сударь, почка отъ семи болѣзней…
— Только не отъ моей. У меня легкая одышка.
Охотникъ сталъ отвинчивать стаканчикъ отъ горла фляжки. Мужиченко предвкушалъ выпивку и облизывался. Охотникъ выпилъ, налилъ вторично и поднесъ мужиченкѣ.
— Желаю здравствовать… — сказалъ тотъ и потянулъ водку.
Выпивъ два стаканчика, мужиченко повеселѣлъ, надвинулъ свои засаленный коломянковый картузъ съ разорваннымъ козырькомъ на затылокъ и продолжалъ:
— А я егерь, прирожденный егерь, такъ зачѣмъ мнѣ хлѣбопашество! Мнѣ вотъ господинъ полтинничекъ пожертвуетъ, чтобъ его сопровождать, да водочки поднесетъ — съ меня и довольно. И сытъ, и пьянъ. Я господъ уважаю, такъ зачѣмъ мнѣ мужицкое занятіе? Да и такъ будемъ говорить: теперича въ нашихъ мѣстахъ ежели картошку посадить. то и то за нее полтину за мѣшокъ напросишься. Да и гдѣ сѣмена? Безъ сѣмянъ тоже не посадишь. Нѣтъ, не наше это дѣло. Наше дѣло при господахъ… Ружья только вотъ у меня нѣтъ, ружьемъ я поиздержался, а то вотъ я одинъ глазъ прищурилъ, бацъ и прямо въ цѣлъ. Я, бывало, всегда безъ промаха… Право слово… Только вотъ теперь что-то руки стали трястись.
— Пьешь много, — улыбнулся охотникъ, разрѣзывая кусокъ ветчины на ломтики и, сдѣлавъ бутерброды, одинъ изъ нихъ далъ мужиченкѣ.
— Господа охотники, ваша милость, больше пьютъ, вѣрьте совѣсти, — отвѣчалъ мужиченко и прибавилъ:- Нѣтъ, не оттого у меня руки трясутся, что я пью много, а я, ваше здоровье, медвѣдя испужался — вотъ у меня съ той поры и началось.
— Гдѣ же это тебя угораздило?
— Господа охотники въ лѣсу забыли. Дозвольте, господинъ, папиросочку. Очень ужъ вашъ табакъ прекрасенъ.
— На, возьми. Тебя въ лѣсу забыли?
— Да, меня. Также вотъ было въ лѣсу… Господъ было много, водка чудесная… Выпили, закусили. Подчиваютъ вѣдь тоже… У насъ господа ласковые. Сами пьютъ и егеря угощаютъ. Я и заснулъ. Какъ ужъ тамъ было, не помню, — только слышу, что надо мной кто-то фыркаетъ и дышетъ. Открылъ глаза — медвѣдь. Тутъ я и замеръ. И опять не помню, что было. Долго-ли я лежалъ, не помню, но когда пришелъ въ себя, медвѣдя уже не было. Я ползкомъ, ползкомъ… Прибѣжалъ домой и день пять била меня лихорадка. Лихорадку бабка-знахарка отговорила, а руки и по сейчасъ трясутся.
— Да былъ-ли это медвѣдь-то? Можетъ быть тебѣ съ просонокъ показалось, — сказалъ охотникъ.
— Медвѣдь. Послѣ мы на него облаву дѣлали. Статскаго генерала Купоросова знаете? Изъ желѣзнодорожныхъ онъ. Такъ вотъ онъ и убилъ. Тоже отмѣнный господинъ и завсегда на охоту съ ларцемъ ѣздитъ. Ларецъ такой у него, а тамъ гнѣздо и бутылки. И какихъ, какихъ только сортовъ тамъ нѣтъ! Бенедиктину вы, сударь, пивали?
— Ликеръ Бенедиктинъ? Еще бы не пивать!