Охотникъ взглянулъ на часы и встрепенулся.
— Фу, фу, фу, какъ я засидѣлся! — воскликнулъ онъ, вставая. — Пора и къ поѣзду торопиться… Собирай-ка все да пойдемъ, — обратился онъ къ егерю.
— А вѣдь вы хотѣли на деревнѣ еще грибовъ купить…
— Да, да… Ты мнѣ разыщи. Бѣлыхъ грибовъ, потомъ черники. Нельзя домой къ женѣ безъ гостинца явиться.
— Грибы да чернику разыскивать, такъ къ этому поѣзду не успѣете. Оставайтесь до слѣдующаго.
— А что ты думаешь? Пожалуй, что и останусь. Поѣлъ я теперь съ аппетитомъ и хочется мнѣ на боковую. Всхрапну въ охотничьемъ домѣ часочекъ, другой, а ты тѣмъ временемъ грибовъ и черники отыщешь.
— Раковъ еще хотѣли, — напомнилъ егерь.
— Да, да… Раковъ… Ну, пойдемъ. Красотка! Фью! — свистнулъ охотникъ, направляясь въ путь и прибавилъ:- Вѣдь вотъ много-ли ходилъ, а усталъ ужасъ какъ… Охо-хо… — зѣвнулъ онъ.
— Двустволку будете разряжать?
— Послѣ… Ужасная лѣнь. Я даже-бы здѣсь въ лѣсу прилегъ и соснулъ, ежели-бы не боялся сырости… Веди меня, впрочемъ, на болото. Я хочу сапоги замочить. Новые сапоги… Надо ихъ попробовать… Какъ они… Думаю, что не должны промокать. Этотъ мастеръ славится охотничьей обувью…
Егеръ шелъ. Охотникъ двигался за нимъ сзади.
Перепела
Изъ ольховой заросли на дорогу, ведущую по топкому мѣсту и сплошь изрытую колесами вышли егерь Холодновъ и охотникъ, коренастый маленькій человѣкъ съ подстриженной бородкой, въ порыжѣлой пиджачной парочкѣ и обыкновенной городской фуражкѣ, которую такъ любятъ петербургскіе дворники и мелкіе приказчики. Охотникъ былъ весь въ грязи. Сапоги, затянутые выше колѣнъ ремнями, были мокры и къ нимъ прилипли цѣлые комки болотнаго ила. Разумѣется, у пояса неизбѣжная фляжка. Черезъ плечо на зеленой тесьмѣ двустволка хорошая и у пустаго яхташа дикая утка, привѣшанная за ноги. И егерь, и охотникъ были съ раскраснѣвшими лицами и отирали потъ платками. Охотникъ особенно усердно утюжилъ себѣ платкомъ и лицо, и щею на затылкѣ и подъ бородой. Бѣжала собака, обнюхивая кочки. Охотникъ говорилъ:
— Намучились на сто рублей, а дичи и на двугривенный не несемъ.
— Утку убили, ваша милость, такъ чего-жъ вамъ еще! — отвѣчалъ егерь.
— Что утку! Эту утку по настоящему и ѣсть-то нельзя. Отъ нея рыбой пахнетъ.
— Въ квасу настоящимъ манеромъ вымочить, такъ все-таки жаркое. Суховато будетъ, но ѣсть можно.
— Этой утки намъ и не попахнетъ. У меня ceмейство-то самъ-шесть. Жена, мать старуха, трое ребятишекъ.
— Вторая-бы утка была, да вотъ собака-то ваша…
— Да, да… Воды, подлая, страсть какъ боится. Въ воду хоть ты ее зарѣжь не пойдетъ. Еще если такъ вотъ, что только по брюхо вода — она, анаѳемская тварь, бѣгаетъ, а чтобы плыть, когда глубоко — ни за какія коврижки. Ужъ сколько я черезъ нее дичи зря потерялъ.
— Учить надо, сударь.
— А ты вотъ возьми да и выучи. Я-бы тебѣ за это полдюжины носовыхъ платковъ изъ нашей лавки.
— Что-жъ, выучить можно. А на платкахъ благодаримъ покорно. Да вотъ еще что. Все я у васъ хотѣлъ попросить парусины на штаны. Парусина такая есть крѣпкая…
— Можно и парусины, только собаку поставь на настоящую точку. Я вотъ тебѣ собаку оставлю на недѣльку.
— Собака будетъ дѣйствовать. Это что!.. Мы изъ нея эту упрямую-то шерсть выколотимъ.
— Ты мнѣ, Холодновъ, такъ, чтобы ужъ она и всякія штуки умѣла. Вонъ у актера Голубцова собака трель поетъ, сама у парадной двери въ колокольчикъ зубами звонится, съ ружьемъ на караулѣ стоитъ. Чудной песъ. Дашь ей, къ примѣру, кость и только скажешь: «Гамлетъ… Жидъ ѣлъ». Ни въ жизнь не тронетъ. А у меня что за собака! Три хворостины объ нее обломалъ — не идетъ въ воду за уткой, да и все тутъ. Такъ вотъ, Холодновъ, ты ужъ со всякими штуками ее постарайся обучить.
Егерь гордо посмотрѣлъ на охотника и съ презрительной улыбкой покачалъ головой.
— Нѣтъ, со штуками я не могу обучать, — далъ онъ отвѣтъ.
— Отчего? А еще хвастался, что какой-то знаменитый егерь!
— Сорокъ пять лѣтъ егеремъ. Тридцать одинъ годъ господину Расколову выслужилъ. Спросите старинныхъ охотниковъ — всѣ Холоднова знаютъ. Да вотъ графъ Алексѣй Павловичъ Захаринъ. Впрочемъ, нѣтъ… этотъ старичекъ уже померши. Ну, вотъ еще генералъ Панталыковъ. Этотъ должно быть еще живъ, хоть ужъ и древній старичекъ. А то ихъ сіятельство Петръ Львовичъ Устимовичъ… Этотъ тоже, надо статься, живъ. Они помнятъ Расколовскую охоту, помнятъ и егеря Холоднова. Они всѣ скажутъ, какой я егерь.
— Такъ отчего-же ты со штуками пса не хочешь обучить?
— Оттого, ваша милость, что я не умѣю. Я знаю охотничью собачью науку, знаю такъ собаку обучить, чтобъ она стойку дѣлала, для охоты была пригодна, а штуки разныя, чтобы трель собакѣ пѣть и въ колокольчикъ зубами звониться, для охоты не требуются. Зачѣмъ для охоты такая собачья музыка!
— Да просто для удовольствія. Вотъ гости придутъ — я сейчасъ и покажу имъ, какія штуки моя собака выдѣлываетъ, — старался пояснить охотникъ.
— Тогда вы вашу собаку акробату въ циркъ отдайте, а не егерю, — стоялъ на своемъ егерь. — Акробатъ акробатство знаетъ, онъ этому самому первый специвалистъ — вотъ онъ и собаку акробатству обучитъ. А егерь — нѣтъ… Егерь не для того существуетъ, чтобъ собакъ въ колокольчики звониться пріучать. Нѣтъ… Насчетъ этого ужъ увольте.
Въ голосѣ егеря ясно звучала обидчивость. Охотникъ пристально посмотрѣлъ на него и спросилъ:
— Съ чего ты обидѣлся-то?
— Позвольте… Да какъ-же не обидѣться-то? Я егерь, настоящій прирожденный егерь, первымъ господамъ на охотѣ служилъ, а вы вдругъ хотите, чтобы я акробатскимъ штукамъ собаку училъ.
— Ничего тутъ нѣтъ обиднаго.
— Да какъ-же не обидно-то, помилуйте! Вѣдь вотъ вы теперича купецъ и специвалистъ, чтобы въ лавкѣ торговать, а вдругъ я вамъ скажу: или помойную яму выгребать. Нешто это вамъ не обидно будетъ?
— Ну, какое-же тутъ сравненіе! Это совсѣмъ другая вещь.
— Нѣтъ, сударь, какъ возможно! Совсѣмъ тоже самое. Зачѣмъ я буду супротивъ своей специвальности? Надо вамъ собаку на настоящую точку для охоты поставить — я вамъ поставлю и собака будетъ шелковая, а чтобы въ колокольчики звониться — нѣтъ.
— Да ну тебя! — снисходительно проговорилъ охотникъ. — Поставь ужъ хоть для охоты-то…
— Для охоты могу, а чтобы собака трель пѣла увольте. Мало-ли какія штуки у иныхъ собаки выдѣлываютъ! У насъ вонъ ѣздитъ адвокатъ, такъ у того собака по евонному приказанію водку съ блюдечка пьетъ и потомъ огурцомъ соленымъ закусываетъ
— Вотъ, вотъ… Объ этомъ тоже я давно воображалъ… Придутъ гости…
— Мало-ли что вы воображали, а только не охотничье это дѣло. Собаку я вамъ обучу охотницкому артикулу, а насчетъ прочаго увольте. Я егерь… Я…
— Да ладно, ладно. Слышу ужъ… Ну, что съ одного заладилъ! — перебилъ его- охотникъ.
Минутъ десять они шли молча и вышла на скошенные овсы. Виднѣлась ужъ деревня. Надъ скошенными овсами цѣлой тучей носились воробьи. Охотникъ долго слѣдилъ за ними взоромъ и наконецъ сказалъ егерю:
— Холодновъ! Я хочу воробьевъ пострѣлять.
— Гм… Стрѣляйте, — улыбнулся тотъ. — А только какая-же это, сударь, охота!
— Отчего-же? Та-же дичь. За-границей ихъ такъ ѣдятъ, что въ лучшемъ видѣ… Да и не заграницей… Я самъ ихъ ѣлъ. Для паштета, такъ первое дѣло.
— Не показанная она птица для ѣды — вотъ что. А есть такое желаніе, такъ стрѣляйте.
— Да конечно-же. Тутъ ужъ, братъ, безъ промаха. Однимъ зарядомъ можно штукъ десять положить. Пусть собака ихъ подниметъ. Трезоръ! Пиль! шершъ!
Собака бросилась въ овесъ. Воробьи взвились тучей. Охотникъ прицѣлился изъ ружья. Раздался выстрѣлъ и повалилось нѣсколько воробьевъ.
— Видишь, какъ удачно, — сказалъ охотникъ, весело улыбаясь.
Снисходительно, какъ-бы съ сожалѣніемъ улыбнулся и егерь.