— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту заезжий простак бросился на вас и ударил!
— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и даже поблагодарила его.
— Милая моя, — сказала Кинон, — наряду с этим проявлением восторга, чересчур шумного, но бесспорно доказывающего все величие вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно доказательство, которое будет так же лестно для вас: Эррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и о мадемуазель Клерон, успех которой за эти два года очевиден.
«Как вы их находите?» — спросила я Эррика. «Невозможно лучше Клерон исполнять трагические роли», — ответил он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, который мог вдохновиться ими!»
— Черт возьми! — вскричал князь Ликсен. — Эррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!
— А вы сами, князь, что такое? — спросила мадемуазель Госсен.
— Поклонник всех трех!
— Как трех? Вы назвали только искусство и природу.
— И искусство, и природу связывает очарование. Это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.
— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — вскричал Ришелье.
— Каким образом?
— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.
— Что ж он сказал?
— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — повтори же нам строки, которые Вольтер сочинил вчера за ужином и которые ты выслушал так благоговейно.
— Я их помню! — вскричала Кинон.
— Так прочтите вы! Я предпочитаю, чтобы слова вылетали из ваших очаровательных уст.
— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню и готов доказать это вам.
Отбросив голову назад, молодой аббат стал декламировать с той фацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:
Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Комарго.
— Это правда, это правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.
— Господа! — сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который этой ночью доставил нам несравненное удовольствие — провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.
Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале, Софи и Кинон.
— Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, — ответил де Бриссак, обводя взглядом дам.
— Да, — сказал Таванн, выпивая свой бокал, — так же думает один замечательный человек… Как я сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего особняка. Когда я сказал, куда иду ужинать, он ответил: «Как жаль, что этой ночью я должен завершить несколько важных предприятий, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.
— Вы говорите о своем друге? — спросила Софи.
— Да, он мой друг, причем преданный, моя красавица!
— Дворянин?
— Чистокровный!
— Мы его знаем? — спросила Комарго.
— Вы его знаете все… по крайней мере, по имени.
— И это имя знаменито?
— Его знаменитость увеличивается каждый день, потому что это имя у всех на устах.
— Но кто же это? — спросил Ришелье.
— Да-да! Кто это? — заговорили со всех сторон.
— Отгадайте! — сказал Таванн.
— Не мучь нас! — закричал Креки. — Назови его имя!
— Его имя! Его имя! — закричали дамы. Таванн принял позу, исполненную достоинства.
— Петушиный Рыцарь, — сказал он.
Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.
— Петушиный Рыцарь! — повторил Бриссак. — Так вот о ком ты сожалеешь? Вы слышите, Комарго?
— Слышу и трепещу!
— Ах, виконт! Можно ли говорить такие ужасные вещи? — сказала Сале.
— Я говорю правду.
— Как! Вы говорите о Петушином Рыцаре? Об этом разбойнике, которым занимается весь Париж?
— Именно.
— Об этом человеке, который ни перед чем не остановится?
— О нем самом, мадемуазель.
— И вы говорите, что он ваш друг?
— Самый лучший.
— Как лестно для этих господ! — сказала Кинон, смеясь.
— Да! — сказал Таванн. — Я очень сожалею, что он сейчас занят, а то я привез бы к вам его и, конечно, познакомившись с ним, вы изменили бы мнение об этом человеке.
— Не шутите так! — сказала Комарго.
— А я бы хотел увидать этого Петушиного Рыцаря! — воскликнул Ликсен. — Потому что, если память мне не изменяет, он ограбил пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки и теперь рассказал бы мне подробности.
— Неужели это он ограбил особняк княгини де Мезан?
— Это правда! — подтвердил Ришелье, смеясь.
— Ах да, любезный герцог, вы, должно быть, все помните — вы же были у моей тети в тот вечер.
— Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в особняк: княгиня де Мезан, я и Петушиный Рыцарь. Только я уехал после ужина, а счастливец рыцарь ночевал в особняке.
— Что за выдумка? — смеясь, сказала Дюмениль.
— Я рассказываю то, что было.
— Как? — сказал аббат де Берни. — Вы вернулись из оперы с Петушиным Рыцарем и княгиней?
— Да, втроем, нас привезла одна карета.
— Очень мило! — сказал герцог де Бриссак.
— Петушиный Рыцарь редко ходит пешком, — заметил Таванн.
— Он слишком знатный дворянин для этого, — предположил аббат.
— И вы вернулись все трое в одной карете? — спросила Госсен.
— Трое в карете? Нет, мадемуазель, я этого не говорил.
— Объясните же нам эту странность, — сказал герцог де Бриссак.
— Мы с княгиней ехали в карете. Рыцарь же привязал себя кожаными ремнями к карете под рессорами и таким образом въехал во двор. Так что его появление не было замечено охранником особняка.
— А уж этого цербера нелегко обмануть, — вскричал Ликсен, — поверьте мне!
— Ну а потом что случилось? — спросила Комарго.
— Возможно, — продолжал Ришелье, — Рыцарь ждал в этом положении, пока все в конюшне не легли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок. Он бесшумно взломал замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.
— А потом? — спросили дамы, сильно заинтересованные рассказом герцога.
— Потом он ушел.
— Каким образом?
— По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке, и спустился по простыне.
— И никто ничего не услышал? — спросила Госсен.
— Совсем ничего. Кражу обнаружили на другой день, — ответил князь, — и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.
— Ха… ха… ха! Это уж чересчур! — вскричала Кинон, расхохотавшись. — Петушиный Рыцарь уведомил вашу тетушку, что обокрал ее?
— Да. Он ей отослал на другой день портфель, даже не вынув из него ее облигаций.
— И в этом портфеле, — прибавил Ришелье, — было письмо, подписанное его именем. В письме разбойник просил княгиню принять обратно ее портфель и его нижайшие извинения.
— Он называет себя Рыцарем, стало быть, он дворянин? — спросила Кинон.
— Похоже на то.
— Это не должно вас удивлять, — сказал Таванн, — я уже говорил вам, что он дворянин.
— Оригинальнее всего, что достойный Петушиный Рыцарь очень вежливо сообщал в своем послании, что если б он знал, как мало денег найдет в бюро, то не стал бы себя утруждать.
— Ах, как это мило! — воскликнула Дюмениль.
— Он заканчивал письмо, выражая сожаление, что лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, которой, если понадобится, он будет очень рад дать взаймы вдвое больше.