— Да у Риты все ключи! — ругался шеф-повар. Полный, и мясистый человек с красными щеками, усами и самодовольным сытым лицом старшего мастерового, что имея хороший доход со своего дела, мнит себя популярным и успешным художником, из под пера которого выходят истинные, непременно заслуживающее места в истории, шедевры.
Снова послали мальчишек искать Риту Фальку, но те вернулись нисчем, сказали, что ее нигде нет.
Как раз в это время принц Ральф с раздражением подошел к окну. Все было дурно, все гадко, все обидно. Сестра унизила его, даже в праздник не дала поблажки, отправила под арест в соответствии с установленным ей же отбоем, как в будний день. Отец не вступился, забыл о нем, махнул рукой на ее прихоти. Маршал Ринья обещал ему покровительство, но почему-то тоже, как только потребовалось серьезное вмешательство, даже не посмотрел в сторону принца. Эмиля Фрюкаста еще с самого их задержания отправили в крепость Гамотти и за нерадение к службе и дурное влияние на герцогского наследника разжаловали в сержанты и лишили титула. Принц был молод, горяч, унижен и взбешен настолько, что была бы его воля, он бы выломал дверь и испортил бы всем праздник какой-нибудь дурной выходкой, если бы капитан Форнолле предусмотрительно не предупредил его, что если он будет шуметь, леди Вероника приказала вывести его на площадь к Собору, за территорию герцогского парка, спустить с него штаны и прямо на глазах стражи и ожидающих в телегах и каретах своих приглашенных на прием господ извозчиков и слуг, дать ему позорных плетей.
Из коридора, из-за запертой двери, доносились веселые голоса и торопливые шаги. Первое напряжение прошло. Радостная атмосфера праздника и счастье так легко и бескровно разрешившегося конфликта по мере съеденных кушаний и выпитых напитков, вытесняла дурные предчувствия и мысли, передавалась от гостей слугам и дворцовым насельникам.
Принц Ральф подошел к окну и с ненавистью сбросил с подоконника книжку красивых барочных стихов, которую вечерами он читал сам себе вслух, чтобы утолить обиду и хоть как-то утешить свое угнетенное заточением и выпавшей ему несправедливой долей, сердце. Над городом вспыхнул багровый огонь. Заревом охватил весь горизонт и крыши домов, вырвал из мрака разлапистые черные кроны растущих внизу, в тесных двориках под отвесными склонами холма, деревьев.
Пылая неровным зловещим светом, в ночное небо над дворцом поднялся багровый, крутящийся, плещущий во все стороны яркими, гаснущими в воздухе дымными искрами огонь. Через толстые стены послышались, полетели с балконов из открытых окон и коридоров, приветственные пьяные возгласы. Начался фейерверк.
— А она станет править Гиртой! — внезапно с невыносимой жгучей обидой подумал принц — подстилка, шкура, гадина лицемерная! Нашла же себе, и кого! И он станет Герцогом! Пойти, врезать ему, плюнуть в морду, разбить им обоим головы… Я должен править герцогством, а не они! Но почему? Где моя Йекти, она же обещала! И тоже бросила, обманула, не приехала!
Он схватился за высокий подоконник и с сомнением поглядел вниз. До начала склона было не меньше пятидесяти метров отвесной скалы, а ниже, между беспорядочно наваленных друг на друга, образующих крутой непроходимый спуск обломков гранита, росли могучие черные деревья.
— Так и убиться можно… — отпрянул от окна, сразу же оценил перспективу побега принц.
Зарево в небе над городом разгоралось все сильней, комната полнилась зловещим багровым светом. От окон, откуда-то издалека, должно быть с проспекта, слышались завывания волынки и далекие приветственные крики. Горожане выходили на улицы и балконы, открывали окна, смотрели на салют, вместе с гостями Герцога праздновали помолвку принцессы Вероники и Бориса Дорса, племянника епископа Дезмонда.
Где-то в стенах дворца мерно, тяжело и быстро стучал барабан, но самой музыки слышно не было, через стены пробивались только тяжелые глухие басы. Столичные музыканты на восточной террасе играли концерт, развлекали гостей.
От горящего над городом зарева было почти светло, так что принц Ральф не стал зажигать ни свечи, ни электрического света. Он подсел в кресло к окну. Тоска и хандра окончательно подломили его волю к всякому сопротивлению.