Хельга Тралле прикрыла глаза. Совсем как человек от солнца, подняв руку ко лбу, заслонила ей свое, как будто усталое лицо от багрового неба и мерцания страшных, летящих по нему, бесформенных, как куски раскаленной живой плоти, огней.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную! — прошептала она вслух одними губами, не в силах более сопротивляться этому разрывающему, корежащему ее сложный синтетический разум, наполнившему весь мир вокруг нее, обжигающему, оглушающему, тараном сминающему всю ее сущность безумному багровому крику. Сложила пальцы троеперстно. Укрылась от всего происходящего вокруг черным рукавом с форменной нашивкой службы конфедеративной безопасности Северного Королевства — последнего союза христианских государств и монархий, вскинутом в печальном и безысходном крестном знамении.
— Началось — тихо сообщил Парикмахер, склонился к плечу принцессы Вероники. Тот самый узколицый юноша, с крашенными черными волосами и длинной, закрепленной лаком челкой на один глаз, которого она пригласила с собой вместе с рыжей Лизой из Столицы, и кто все это время так старательно ухаживал за волосами фрейлин из свиты герцогини, ежедневно моя, расчесывая и закручивая их в ловкие прически не хуже чем у самых обаятельных красоток со страниц модных глянцевых журналов и календарей. Сейчас на нем была надета такая же как и на женщинах, заполненная холодным, твердеющем при ударе, гелем легкая броня, защищающая от случайных стрел, пуль и мечей только самое необходимое: живот, грудь и спину. Белая с золотом длиннополая мантия, какие носят магистры наук, и студенты университетов ниспадала до голенищ его модных лакированных туфель, а в ладони его левой руки темнел шестиугольный, похожий на шестопер, покрытый письменами, частично стеклянный, частично стальной жезл.
Герцогиня убрала локти с подлокотника кресла, на который она опиралась во время молитвы, стоя перед иконами и распятием. Властно протянула руку, чтобы Парикмахер помог ей подняться с колен. Вместе они поднялись на наблюдательный пост на крышу, где их ждала, курила папиросу, держась одной рукой за другую, смотрела на восток, в сторону башни барона Тсурбы рыжая Лиза. Перед ней мертвыми кровавыми глазами мерцали окуляры точных наблюдательных приборов, установленные на треногах перед парапетом. Обычно через них принимали сигналы семафора, но сейчас в них ничего не было видно, в стеклах стоял трепетный и зловещий багровый свет.
— Размытие — выдыхая дым, заломив руку, кивнула, заявила рыжая Лиза недоумевающим, попеременно заглядывающим в них Гармазону и Элле — электромагнитная интерференция — усмехнулась и засмеялась дико и громко, напугав вышедших следом за принцессой на крышу девиц — конец света! Парталле… Изделие двадцать один, сто три! — она выругалась и засмеялась снова, злорадно и весело. Все вокруг вздрогнули, словно с каждым словом, которое она выкрикивала, вокруг нее разливались незримые, волны какой-то резкой, колючей силы. Ее контуры мерцали в заливающем все вокруг тусклом багровом свете, словно на миллисекунды принимая какую-то нереальную, нездешнюю четкость и резкость. Поджав локти и плечи, оскалившись, она растопырила пальцы и, откинув в сторону бычок от папиросы, что тут же истлел в серую невесомую пыль, ткнула пальцем в небо и воскликнула — сильный, людишек пришел жрать! С Маяком тварь, поборись! Он тебе вставит и всю твою квантовую физику и бионику и весь твой технический прогресс! Гори! Вероника, Вероника! Смотри! Вон он! Его уже видно!
И указала на восток, туда, где, приобретая очертания огромной черной и мягкой надкусанной луны, заваливался на бок и падал куда-то в чащобу, сумрачного бескрайнего леса огромный корабль-носитель, изделие двадцать один сто три. Альтаир Парталле, пришедший по многочисленным сигналам тревоги, поступившим и перенаправленным к нему лично, как к куратору региона, сегодня утром и днем из Гирты.
Багровая мгла упала на город. На перекрестках и вдоль проспекта горели костры, но от их трепетного рыжего света, от их зловещего, необычайного густого дыма и тяжелых, как колыхание волн сполохов, казалось этот страшный кровавый сумрак, что внезапно наполнил перекрестки, улицы, переулки, дворы, подворотни и скверы, становился только еще гуще и черней. На плацу у полицейской комендатуры горели костры. Трепетный и тусклый свет факелов играл на покрытых копотью, усталых и обреченных лицах. Бешено горели глаза, хрипло отдавали команды сержанты, срывались на крик.