Душа уходит, а тело остается. Остается пустая мертвая и уродливая, лишенная искры Божией, плоть, как сухая ветвь, которую срубают и бросают в огонь. Остаются страх, ожидания, отчаяние и боль, остаются дурные мысли — все, что тяготило душу, затуманивало разум, старило, ломало, влекло, остается злоба и бессильная, слепая, разъедающая как ржавчина железо, даже самую сильную волю и веру, ненависть. Остаются слезы. Ручьи и реки слез, которыми на протяжении последних пяти веков были умыты эти черные камни, улицы и стены. Слезы матерей по умершим детям, слезы жен о мужьях безвозвратно сгинувших на войне, слезы стариков, оставшихся без хлеба, брошенных умирать неблагодарными детьми без всякой помощи и сожаления. Слезы детей, оставшихся без родителей, слезы родителей о пропавших и умерших чадах, слезы раскаяния, горя и потери, слезы печали и страха, слезы одинокой неразделенной любви. Слезы, что из века в век льются на землю бесконечным холодным и горьким дождем, после которого, на ней не растут ни трава, ни деревья, ни хлеб. Остаются только гранитные скалы и камни, твердые, холодные и серые. Пройдут тысячелетия, но сколько не лей, ни дождь, ни слезы, ни кровь не сделают их мягче, не согреют их.
А потом эти камни взорвут, расколют на блоки и сложат из них новые дома. Множество каменных домов, в которых будут жить другие люди, что прольют еще больше слез.
— … И лежащих повсюду православных… — вспомнив слова поминального чина из литургии, прошептала Мариса.
Город одна большая могила. Тысячи, миллионы, людей родились, умерли и еще умрут здесь. А когда придет и ее срок, будет лежать и она в этой холодной и неприветливой, каменистой, щедро политой горькими слезами земле. Будут лежать и все остальные кого она знала, кого она когда-либо встречала на этих улицах, кого она уважала, или боялась, презирала или ненавидела, всех, когда наступит их время, заберет с собой неминуемая и скорбная смерть.
Впереди, через перекресток, двигалась колонна солдат. В черно-багровой мгле, в тусклом свете факелов, их призрачные размытые силуэты выглядели одновременно печально, обречено и торжественно. Их маршу не вторил барабан, ни подбадривала флейта. Не слышалось команд сержантов, ни голосов, только мерно шаркали по камням мостовой сапоги и тяжело и тихо громыхали доспехи. Устало сгорбив спины, положив на плечи копья и мечи, они медленно шагали, понурив головы, непрерывной вереницей, пересекали улицу и, глядя на них, Марисе еще подумалось, что она никогда не видела на вооруженных людях, которых постоянно встречала на улицах Гирты таких необычных головных уборов и брони. Она не рискнула приближаться к ним, свернула в переулок и вскоре была у вязовой аллеи, где они с Вертурой недавно прятались под аркой часовни от настигшего их по дороге из университетского музея ливня. Смотрели на могилы, на укрывающие их плоские куски черного гранита, исписанные бесконечными рядами фамилий и имен тех, кого унес мор, много лет назад прошедший по всему северо-западному побережью и безвозвратно унесший десятки тысяч жизней.
Здесь, на аллее, под старыми раскидистыми деревьями, тоже было темно и безлюдно, но в часовне по-прежнему горели свечи, а перед распятием лежало несколько охапок свежих цветов. Маленьких, полевых, каких не продают с лотков и в городских магазинах.
— Когда умирает последний в роду, призраки зажигают свечи на могилах, приносят на них цветы — вспомнились Марисе — где люди перестают служить литургию Господу Богу, там продолжают служить ангелы небесные.
И вправду: впереди, между темных домов, вставшей пред ней стеной, громады квартала, она заметила свет: открытые настежь двери какой-то маленькой церкви, за которыми теплел рыжий огонь множества горящих свечей. В своей бешеной скачке по городу, по сумрачным улицам, в темноте, Мариса так и не смогла определить на какой конкретно из множества рассекающих прибрежные кварталы переулков и улочек она очутилась. Она не любила этот старый, пахнущий рыбой и морской травой предпортовый район и старалась как можно реже бывать здесь. От вязовой аллеи и мемориала его отделял высокий, местами обвалившийся, кирпичный забор неизвестного назначения и узкая, мощеная серым булыжником улочка, за которой начинался беспорядочный плотный массив старых каменных заборов и облупившихся от ветра, стоящих окна в окна друг к другу строений. Здесь даже днем было темно и сумрачно. Узкие, кривые и темные, бегущие по склонам к воде залива переулки извивались между домами, разделяли построенные без всякого плана в незапамятные времена, кварталы и высокие, в несколько человеческих ростов, заборы, за которыми темнели фасады старых вилл и кроны огромных, растущих в их сумрачных тесных двориках могучих, диких и узловатых, как в чащобе леса, деревьев. Хозяева этих домов, мрачные, подозрительные, закаленные войной и невзгодами люди, испокон веков, всеми силами стремились оградиться от напирающего, пытающегося заглянуть в их жизнь окнами окрестных домов города. Поднимали заборы, сажали, растили, эти деревья, закрывали окна ставнями, запирали ворота, чтобы никто не мог подсмотреть за ними, проникнуть в тайны их многолюдных, живущих в этих домах уже не одну сотню лет, семей.