Рыжик перевела дыхание. Она осторожно опустила на каменный пол пегую собачонку, которую все время прижимала к груди, обвела взглядом Старый Город от края до края, повернула Кольцо на указательном пальце и сказала: – Пусть мыши, превратившиеся в людей, снова станут мышами!
Ах, что началось в Старом Городе, когда прозвучали эти слова! Живодер, который гонялся за таксой, сделавшись мышью, сам пустился наутек. Алебарды, звеня, падали на мостовую, а из рукавов мундиров выпрыгивали мыши, недавние стражники, и разбегались куда глаза глядят. А ведь еще секунду назад все их так боялись.
Рыжик тем временем, снова оглядев Город, сказала:
– Пусть тот, кто был человеком, кто даже в мышиные времена оставался достойным этого имени, снова станет человеком.
Люди выбрались из темных нор и со слезами счастья глядели на зимнее солнце, на синее небо. Потом они достали из подвалов замка лучшие яства и сели за праздничный стол; позже, чем во всем мире, но, что поделаешь, иногда праздник опаздывает, главное – чтобы он все-таки наступил.
– Ужасно трудно из мыши снова сделаться человеком, и если уж выпало такое счастье, будем всеми силами беречь его, – говорили они друг другу.
Город праздновал, но та, которая подарила ему праздник, не видела и не слышала пирующих. Она бежала по снежному полю к неприступным горам, к черному дремучему лесу. Домой! К Мальчику. К последнему, третьему чуду, которое должно совершить с таким трудом добытое Кольцо.
Рыжик бежала так быстро, что пегая собачонка едва поспевала за ней.
– Возвращайся в Старый Город, – сказала Рыжик собачке. – Там хорошо там больше не будет живодеров. Возвращайся, впереди такая трудная дорога, а ты маленькая и слабая!
– И ты не так уж велика и не так уж сильна. За всю мою жизнь ты одна пожалела меня. Честное слово, я тебя никогда не покину.
Часы времени показывали два пополудни. До того, как минет срок, оставалось всего десять часов. Вот теперь-то Рыжик сжала ладонью часы. Другой рукой она подняла пегую собачонку, которая тоже, как и все вокруг, неподвижно застыла.
Рыжик бежала, порой по пояс проваливаясь в снег. А кровь текла, ее становилось все меньше у Рыжика. И силы убывали. Она то отпускала часы, чтобы хоть немного "передохнуть, то снова сжимала их. Кровавый след оставался за ней на снегу. Уже совсем стемнело, когда она добежала до гор. Рыжик с отчаянием подумала, что никогда не одолеет эту почти отвесную ледяную стену, но собачка нашла тропинку, протоптанную горным медведем, властелином здешних мест.
Было девять часов, когда Рыжик достигла вершины. Отсюда в дальней дали, за Черным лесом, можно было различить электрическое зарево Лесного Города. Но Рыжик не видела огней. Глаза ее закрылись, и она упала, потеряв сознание, и теперь кувырком катилась по крутому склону, кончавшемуся в Черном лесу. Пегая собачонка бежала рядом, лаяла, звала на помощь, но никто не откликался. Должно быть, никого и не было в горах той ледяной ночью.
Наконец Рыжик очутилась на небольшой каменной площадке у самого подножия гор. Она лежала неподвижно и непременно замерзла бы, но из ночного неба стая за стаей стали спускаться осенние листья и укутали ее с головы до ног.
Листья, листья… Они рождаются зелеными, веселыми и все долгое лето кормят, одевают дерево, не отлучаясь ни на шаг. Осенью они преображаются на зависть самым первым красавицам; теперь в желтом, золотом, оранжевом, пурпурном светится все, что они успели узнать, услышать, понять: песни птиц, шепот влюбленных, бег оленя и крадущийся шаг волка, сполохи лесных пожаров – словом, все-все. Теперь они чаще нетерпеливо взмахивают крылом, чтобы наконец оторваться от дерева, которому они больше не нужны, и постранствовать по белу свету: «Себя показать и других поглядеть». И вот уже они летят, опускаясь ненадолго, чтобы снова подняться в небо. Летят, даруя радость всем, кто их увидит, а иногда, если придется, вмешиваясь в человеческие и волшебнические дела, как рассказано в этой истории.
И вот, погасшие, они снова согревают, уже не дерево, как в юности, а человека, маленькую девочку. Тихо, тихо, устало шелестят они; этот напев совсем не похож на прежние песни, и слышится в нем одно – спокойное прощание с жизнью тех, кто выполнил все сужденное, кому в прошлом не о чем сожалеть.