Люди, чьи дома сожгли, были пришиблены горем. Они в оцепенении сидели там, где их застала беда. Зашло солнце. Стемнело. Заплакали голодные дети. Все дрожали от холода. Тогда мужчины заставили себя подняться на ноги и отправиться на поиски пристанища в каком-нибудь храме, в школе, в общественном здании. Женщины наломали ветвей дерева тарвад, навязали веников и принялись подметать земляной пол храма. Мужчины тем временем сходили в лавку гончара и вернулись с кое-какой глиняной посудой. Чаши, чтобы напиться воды, сделали из листьев баньяна. Изнеможенные люди повалились спать прямо на землю в единственной своей одежде — той, которая была на них, когда их выгнали из собственного дома.
За свою жизнь человеку приходится пережить немало тяжелых ночей. В жизни бывает всякое, в том числе и пожары. Это бедствие людям не в новинку. Но та ночь показалась обездоленным брахманам страшнее самой страшной ночи, которая когда-либо выпала на долю любого из них. Ведь если в прошлом у кого-то сгорал дом, причиной была либо случайность, либо немилость богов, либо злоба человека, совершившего поджог. Погорельцам и раньше случалось ночевать на голой земле в единственной своей одежде, уложив спать детей ненакормленными. Но чтобы на положении погорельцев оказалась целая брахманская община — такого еще не случалось. Какая бы беда ни обрушивалась на человека в прошлом, он знал, что ему помогут родные, помогут односельчане. В прошлом никому и в голову не приходило, что вся деревня повернется к нему спиной. Такого удара каста брахманов не испытывала никогда.
Наутро некоторые из потерпевших направились на свои фермы, в поля. Оттуда они принесли немного незрелого зерна своим домашним на пропитание. Кое-кто добрался до дальних деревушек и добыл проса и сорго у арендаторов-издольщиков и у знакомых крестьян. Люди собирали в кучу уцелевший скарб: горшки и кастрюли, одеяла и покрывала. На жилье устраивались там, где удавалось найти место. Деревня оказалась не без добрых людей — они, не страшась последствий, стали помогать пострадавшим. Кто снабдил их постельными принадлежностями, кто — кое-какими продуктами. Маратхи, которые были особенно близки с каким-нибудь семейством брахманов, отдали в их распоряжение свои дома. Сами же перешли жить на фермы среди полей. Но никто из брахманов не верил, что они поступали так, движимые подлинным сочувствием, подлинным состраданием. «А, все это так, показное, — поговаривали брахманы. — Если бы они и вправду хорошо относились к нам, они бы не допустили, чтобы смутьяны сожгли наши дома. Они бы их остановили. Этих пришлых было не больше сотни, а в деревне живет человек семьсот-восемьсот. На каждого смутьяна пришлось бы семеро деревенских. Но односельчане предпочли остаться в стороне. В глубине души они считали, что брахманам так и надо. Вот почему сожгли наши дома, вот почему мы всего лишились!» Так говорили — в открытую! — брахманы. Деревенские не принимали этих обвинений всерьез. Они пытались отговориться: «Я был занят — поле поливал», — говорил один. «А меня так и вовсе не было — я в Нандавади уходил», — вторил другой. «У меня руки-ноги отнялись от страха», — признавался третий. Такими неубедительными доводами они пытались оправдать свое поведение. Но все это не могло рассеять сомнений, поселившихся в сознании брахманов. Замутившаяся вода так и оставалась мутной.
Было уже около часу дня, а мы все сидели и разговаривали. Подошел Дину и позвал меня домой обедать. Наша беседа прервалась.
Люди стали возвращать похищенные вещи. Их сносили на чавади, где они лежали теперь грудами: посуда, кухонная утварь, одежда, рамки для фотографий, картины, зерно. Каждый день члены брахманских семей приходили сюда и рылись в этих грудах. Иной раз между ними возникали споры из-за вещей. На некоторых горшках и мисках были выцарапаны имена, на других — нет. А уж кому принадлежало прежде зерно, установить было вовсе невозможно. Тем более что изрядное количество этого зерна было съедено теми, кто его брал. Правда, те, кто возвращал зерно, говорили, из чьего дома оно взято.
В разгар всей этой кутерьмы во двор дома Патила вошел Чандру Холар. Дряхлый старик, он шел, медленно передвигая ноги и опираясь на палку. Остановившись на солнцепеке посреди внутреннего дворика, он спросил у меня:
— Как там Кулкарни — жив, здоров?
— Да, а что?
— Пришел повидать его. И дельце одно есть.
Я был в некотором замешательстве. Отец прилег отдохнуть после обеда. Может быть, он и не спал: слышно было его покашливание.
— Вообще-то отец лег спать. Очень у вас важное дело? Может быть, попозже зайдете?