У Петунии мягкая шерсть, я глажу ее и расслабляюсь. В отличие от рыбки, она наслаждается вниманием и лаской. Она сидит и смотрит на стену моей комнаты.
Я киваю в сторону флага, украшающего ее.
– Это «Юнион Джек». Из Англии.
Кажется, что одним глазом Петуния рассматривает постер «Желтой подводной лодки».
– А это постер одной песни группы «Битлз». Они тоже из Англии.
Мама училась в университете в Англии и до сих пор любит все британское. Это она купила мне флаг и постер.
Петуния кладет голову между лап и начинает лизать мое зеленое стеганое одеяло.
– А одеяло не из Англии, а с распродажи в магазине «Таргет».
Кажется, собака успокаивается, поэтому я делаю еще одну попытку уйти.
– Посиди спокойно, хорошо? Пожалуйста.
Я медленно иду к двери, даю волю внутреннему ниндзя. Молча, украдкой. Остается всего пара шагов. Черт, она меня заметила. Я первой добираюсь до двери и запираю Петунию внутри.
– Сейчас вернусь! – кричу я. Собака сразу принимается скулить и царапать дверь изнутри. Ее тявканье вызывает во мне жгучее чувство вины, пока я ковыляю вниз по лестнице, но, когда я оказываюсь возле машины, лая больше не слышно. Вещей много, и они тяжелые, правда, мне такой груз по силам. Лодыжка не в восторге от моего поведения, но при помощи двух здоровых рук и одной ноги я затаскиваю все наверх и прячу за дверью в своей комнате.
Стоило мне открыть дверь, как я вижу Петунию, которая грызет какую-то из моих картин в уголке. «Дьявол! Петуния, нет!» Я бросаю все в одну кучу и несусь к собаке. Она убегает от меня с холстом в зубах, но его размеры шестьдесят на девяносто сантиметров, так что собака скорее не бежит, а тащится по полу.
Я хватаюсь за картину и тяну ее на себя. Петуния смотрит на меня почти с улыбкой, счастливо пыхтит, как будто предвкушает следующую игру, которую я ей предложу.
– Плохая, ужасная собачка, – выговариваю ей я, рассматривая пожеванный уголок. Оглядываясь на Петунию, я замечаю, что она почти полностью убрала язык в рот, который снова сложился в гримасу неудовольствия. Псина сидит на поджатом хвосте с выпученными еще сильнее глазами (если такое вообще возможно), как будто не может понять, что она сделала, чтобы заслужить столь серьезное порицание.
– Да нет, все в порядке. Ты все еще хорошая собачка, – исправляюсь я, когда чувство вины перевешивает во мне фрустрацию. – Вроде как, – добавляю я себе под нос, внимательно изучая следы укусов на холсте.
Хуже всего пришлось одной стороне картины, где голый холст. Где задеты краски, можно пожирнее пройтись акрилом. Может быть, у Су получится заменить лоскуток холста сбоку. Я ставлю картину на мольберт в углу комнаты, а потом беру небольшую абстракцию, над которой сейчас работаю, и ставлю ее на туалетный столик. Хорошо, что этот мопс-пиранья такой мелкий.
Я выбираю место для лежанки и миски, и Петуния тут же семенит на перекус. Пока она фыркает и хрюкает, я стою перед овальным зеркалом в полный рост. Я делаю самое жизнерадостное и оптимистичное выражение лица из всех возможных и произношу: «Угадай, что произошло, мамочка! У нас появилась собака!» Нет, так не пойдет. Нужен план Б. «Можно мы ее оставим? Пожалуйста! Она потерялась! Куда мне еще было девать эту бедняжку? Она умерла бы от голода на улице вся в пыли и грязи!» Стоп, на самом деле Петуния довольно жирная псина. Черт, эта стратегия тоже не сработает. Да мама моя не испытывает потребности кого-то спасать. Она скорее такая мама, знаете, «соберись и утри нюни». Предложение Эллы – воспользоваться козырем своей травмы – с моей мамой точно не прокатит. Она скорее еще сильнее напряжется, что я подняла тему, которую нельзя поднимать.
Может быть, собака сама себя «продаст»? Разве можно без сочувствия взглянуть в эти выпученные глазки? Конечно, нет. Во-первых, потому что в оба ее глаза одновременно в принципе трудно взглянуть, но речь сейчас не об этом. Петуния смотрит на меня, из носа тянется сопля, и язык свисает изо рта, а с него вот-вот капнет на лапу длинная слюна. Не думала, что все будет так сложно.
Новый план: маме нельзя встречаться с Петунией, пока она не согласится оставить ее у нас.