Максим подошел к трибуне, облокотился, с минуту молчал, потом развел руками, как бы желая сказать: «Ну что ж, придется начинать!» Марина покосилась на него и тут же отвернулась, чтобы в зале не подумали, будто она смотрит только на него. Он заговорил медленно и негромко:
— Вот тут Марина… Марина Звонцова объявила: встреча журналиста с гремякинцами. Право, не знаю, с чего начать. Газета делается не одним человеком, а целым коллективом, да еще огромную помощь оказывают люди, от которых приходят сотни писем в редакцию… Сидят товарищи за столами, правят материал, планируют, верстают полосы, исправляют опечатки и ошибки, а потом почтальон доставляет вам газету на дом. Вот, пожалуй, и все. Важны, так сказать, не редакционные тайны, а то, о чем и как пишет газета. Не буду рассказывать, как в последние годы развернулись дела в деревнях, как зажили люди, — это вы по своему Гремякину судите. К тому же я тут не докладчик, не лектор. Я журналист, а нашего брата обычно называют разведчиком нового. Это так, но это не все. Журналист еще и солдат правды, защитник ее, а в общем, делает то же дело, что и каждый из вас, — борется за победу хорошего в жизни, за уничтожение дурного…
Постепенно Максим освоился на трибуне, слова уж не приходилось подыскивать, в памяти сами собой всплывали факты, имена людей, с которыми доводилось встречаться во время поездок по заданию редакции. И оказывается, все это было гремякинцам интересно, его слушали внимательно, а иногда вдруг кто-нибудь бросал реплику, переспрашивал, вспыхивал шумок. Максиму была приятна доверительность зала, он задерживался взглядом на знакомых лицах, и тогда его глаза как бы говорили: «Вот уж не ожидал! Рад, рад, что все это вам нужно!»
Теперь в дверях толпились запоздавшие, и Марина, воспользовавшись паузой, предложила им пройти в зал. С топаньем и шарканьем несколько человек устремились по проходу, среди них был и Василий, муж Анны, которую на днях увезли в роддом. Он не сел, а как-то плюхнулся на стул. Марина успела подумать, что ей непременно надо спросить сегодня у тракториста, когда вернется его жена с ребеночком. Внезапно появился в зале Павел Николаевич, а следом быстро прошла Чугункова. Они уселись рядом, позади деда Блажова. Марина уже не испытывала за столом на сцене прежней неловкости; наоборот — поглядывала в зал с хозяйской зоркостью и заботливостью, лишь на Максима все еще избегала смотреть. Выждав, когда установилась тишина, она попросила его продолжать.
Максим теперь уже не говорил, а читал различные эпизоды и житейские случаи из своей записной книжки, которую вытащил из бокового кармана пиджака. То были странички, посвященные колхозному житью-бытью разных лет. Читал он очень просто, как читают семейные письма. О знатной доярке, вырастившей и воспитавшей без мужа пятерых дочерей, — все пошли по стопам матери, у всех правительственные награды, в честь их семьи назван новый поселок. О молодом, ретивом, весьма преуспевавшем председателе колхоза, любившем щедро, по-княжески угощать наезжавших в деревню гостей из области и угодившем за растрату под суд, а был он к тому же и депутатом в районе. О механизаторе — бывшем партизане, потерявшем во время войны ступни обеих ног и вот уж какой год не покидавшем работу на тракторе…
— А про Гремякино чего у тебя записано? — поинтересовался сивобородый сосед Лопатихи, когда Максим сделал паузу.
— Есть, есть и про вас! — многозначительно сказал он и переглянулся с Павлом Николаевичем. — Только про Гремякино потом, а сейчас мне хочется поделиться с вами тем, что я наблюдал в эти дни у ваших соседей.
Но тут поднялась с места бабка Шаталиха, постучала палкой о пол, призывая обратить на нее внимание. Все повернулись к ней. Она с натугой прокашлялась и прокричала Максиму:
— Ты, сердешный, меня занеси в свою тетрадку! Шаталиха я. Аграфена Акимовна Шаталина, коли не забыл. А старика моего величали Порфирием Порфирьевичем…
— В святцы записать, что ли? — созоровал кто-то в задних рядах.
Зал засмеялся, и громче всех раздалось клохтанье плешивого здоровяка. Бабка опять застучала палкой. Марина испугалась, что теперь все собьется, вечер провалится. Она пошепталась с Евгенией Ивановной. Та поднялась над столом, чтобы урезонить Шаталиху, но Максим, оборотясь, успокоил ее:
— Пусть! Это ж здорово!..
Он стоял и ждал. А бабка Шаталиха, трясясь от гнева, визгливо прокричала в сторону мужчин:
— Цытьте, бесстыжие!.. Одинокая я, беззащитная. Работала в колхозе, работала, а пенсию определили куриную. Совесть у нас потеряли, грех обижать старых людей…