— Вся улица видит.
— В своем дворе, в своем доме…
— Ладно, нечего дискуссировать. Неуважение все это, отсталость деревенская.
Старик вдруг обиделся на последние слова почтальонши, повысил голос:
— Но-но, потише! Я кто, разве не знаешь? Ветеран колхозного труда. Помни, с кем имеешь дело-то!
Почтальонша метнула в старика укоряющий взгляд, как бы говоря: «Мне что? Вручу положенное и уйду. Тебе самому должно быть стыдно в таком виде встречать чужих!» Вздохнув, она молча стала рыться в сумке.
Эта немолодая осанистая женщина, которая знала в Гремякине всех и которую знали все, не очень-то жаловала своей милостью хозяина дома номер тринадцать по улице Советской, хоть с другими и любила постоять у калитки или на крылечке, обменяться новостями. Почти со всеми гремякинцами, старыми и молодыми, она старалась держаться вежливо, обходительно, как и инструктировали ее на почте, а вот с Блажовым у нее так не получалось. «Человек вчерашнего дня, чего с него спрашивать?» — говорила она некоторым женщинам о старике, осуждая его за одиночество. Сама она придерживалась убеждений прямых и строгих, не прощала хозяину тринадцатого дома того обстоятельства, что он после смерти жены так и не подобрал себе новую подругу. Не нашлись бы такие, кто согласился бы связать с ним свою судьбу? Нашлись бы! Многие. Вон сколько пожилых женщин, добрых и заботливых, коротают свой век в одиночестве!..
— Телеграмма, распишитесь, — сдержанно сказала почтальонша, протягивая старику жесткий бумажный прямоугольник.
— Неужто от Максима? — засуетился тот, и руки у него задрожали от волнения.
Блажов распечатал телеграмму, прочитал ее; стариковские губы шевелились медленно, непослушно. Почтальонша не спешила, наводила порядок в сумке. Он погладил свою лысину и, обрадованный, оживившийся, громко воскликнул:
— Он, Максимка! Приезжает, родимый!..
Глаза его сразу повлажнели, морщины на лице стали глубже, он смущенно заморгал, стараясь скрыть от женщины свою слабость.
— Значит, сынок в гости пожалует? — спросила почтальонша уже без прежней сухости в голосе.
— Он самый, Максим! Максим Григорьич… Ну, спасибо тебе, добрая душа. Обрадовала сегодня старика. Спасибочки еще раз.
— Пожалуйста! — охотно сказала женщина. Она все не уходила.
От радости старик растерялся, не знал, что делать, — уйти ли в дом или проводить почтальоншу за калитку.
— Так один и доживаете свой век? — спросила почтальонша.
— Один, как есть один! — машинально проговорил Блажов. — Хоть почему ж один? Сын у меня, сама знаешь.
— Сын в городе… Не сладко, видать, одному-то в доме? Стенки, тишина, слово промолвить некому…
— И не говори, добрая душа!.. Да ты постой-ка минутку, постой тут. Угощу за такую радость…
И хозяин торопко, суетливо подался в дом. А почтальонша стала ждать. Она стояла и смотрела на запыленные, давно не мытые стекла окон, на раскидистые лопухи, росшие вдоль забора во дворе, а сама размышляла о том, что плохо, ой как плохо в доме без мужских рук, но еще хуже, когда нет женского внимательного глаза.
«Да-а, чудно устроена жизнь, — рассуждала она про себя с грустью. — Тут под крышей одинокий мужик доживает свой век, а под другой — одинокая баба скучает. И зачем такое? Разве нельзя, чтоб во всем в жизни была соблюдена пропорция? Как бы тогда хорошо было людям, сколько счастливых ходило бы по земле!»
— Вот возьми в благодарность за радостную новость! — сказал Блажов, возвратясь и протягивая почтальонше банку с медом.
— Да что вы, Федотыч! — отступив, удивилась та. — Выходит, вроде взятка. Ни-ни, и не думайте, товарищ Блажов!
— Бери, бери, не важничай! — настаивая на своем, прикрикнул старик и сунул банку женщине в руку. — От доброты ж сердечной. Не обижай, говорю.
— Ну раз так, то спасибо. Попью чайку с медом.
— Дом-то свой отремонтировала?
— Еще прошлым летом. И уж дочку замуж выдала в Гульясово.
— Дочку выдала, а сама так и осталась без муженька? Упустила времечко, добрая душа!..
Почтальонша посмотрела на старика грустными, давно уж утратившими живой привлекательный блеск глазами, вздохнула и направилась к следующему дому.
А Блажов присел в тени на ступеньке крыльца и, задумавшись, засмотрелся на дорогу, что тянулась за Гремякином по зеленому бугру рядом с телеграфными столбами…
Единственный сын старика восьмой год жил в областном городе, на главной улице, где с утра до вечера хлопали крыльями взлетавшие и садившиеся на карнизы домов голуби. Квартира у Максима была на девятом этаже, и оттуда, из широких окон, открывался великолепный вид на город, шумный, меняющийся, полный гула машин и скрежета трамваев. Голуби гнездились где-то под крышей, и Блажов-младший, выбрасывая им крошки хлеба, приучил птицу садиться по утрам на балкон. Они мирно ворковали, поглядывали на него розоватыми бусинками глаз, а он усаживался за столом писать для газеты очерк или просто курил трубку, наслаждаясь утренней бодростью, притихший, задумчивый, с расстегнутым воротником рубашки. Голуби были необходимы, без них ему плохо работалось, плохо думалось.