— Ну, бабоньки, кажись, закрутилось у нас!
— А может, зря мы посрывали плакаты и лозунги? — вдруг усомнились молоденькие подружки, помогавшие вчера Чугунковой.
— Отбой бьете, синицы? — снасмешничала Антошкина, скривив красивые, сочные губы, как бы показывая свое презрительное сожаление.
А молчаливая, флегматичная Гуськова, намереваясь покинуть коровник, бросила через плечо:
— Пошумим, пошумим и утихнем. Так было, так будет.
— Нет, не будет! — решительно отрезала Антошкина.
Все вышли из коровника, постояли группкой у входа. Татьяна Ильинична держалась спокойно — женщины были на ее стороне. Антошкина перевязала на голове пеструю косынку, задумчиво заговорила, как всегда, немного любуясь собой, своим чистым, ровным голосом:
— Конечно, неплохо бы иметь нам ферму коммунистического труда. На бумажке оно вроде ничего получилось, можно и постараться, только… Только что правда, то правда: надои нешибко поднимаются вверх. Как оно тогда получилось? Собрал нас Трубин, поговорил о красивой жизни, зажег словами; приняли мы решение, проголосовали и разошлись. Что нам — впервые такое? Требуют? Требуют. Вот и пообещали, проголосовали единогласно.
— Все от нас зависит, — сказала Чугункова, когда Антошкина выговорилась. — Теперь не утихнем, раз пошла война против показухи. Мы должны себя уважать? Должны. Стало быть, нечего идти на поводу у заманчивых, но пустых выдумок.
Вскоре женщины разошлись по домам, а Чугункова вернулась в коровник к своей любимой Зорьке и принялась почесывать ее в межлобье. Корова послушно вытягивала голову, обдавала доярку горячим дыханием. Почему-то Татьяне Ильиничне сегодня вовсе не хотелось идти домой, какое-то смутное, неопределенное настроение после стычки с Трубиным все же не покидало ее. Она знала, что ночью, короткой летней ночью будет спать тревожно, полезут в голову разные мысли, а утром, хочешь или не хочешь, придется все-таки поехать в район, ну если не завтра, то послезавтра. И опять нелегкий разговор с Денисовым, объяснения, пререкания, горьковатый осадок на душе, как в тот раз, когда она возвращалась из областного города…
«Чего уж там, не отступать же, коль началась катавасия, надо стоять до конца!» — вздохнула она, выходя из коровника.
Бывали дни, когда Татьяну Ильиничну тянула какая-то необоримая сила в дальнюю, неведомую дорогу; хотелось собрать чемодан, сесть в поезд и поехать далеко-далеко, через всю страну — из края в край. Пусть бы проносились за вагонными окнами просторы с реками и лесами, с раскинувшимися то тут, то там городами и деревеньками, с бродящими на выпасах стадами коров, с пылящими на дорогах грузовиками. Она стояла бы в проходе вагона и все смотрела бы и смотрела на убегавшие, разворачивающиеся кругом дали, подставив лицо бьющему в окно ветерку. А устала бы, притомилась наблюдать — попила в купе крепкого чая, уж очень он приятен на вкус в дороге, да вволю наговорилась бы с попутчиками, потому что разговоры в вагоне тоже бывают особенные, душевные, доверительные. А потом опять вышла бы к окну и смотрела бы, смотрела…
Если, случалось, тоска по дальней дороге, по неведомым краям очень сильно начинала донимать Татьяну Ильиничну и становилось невтерпеж, она набрасывала на голову платок и уходила к соседям или просто прогуливалась по Гремякину. Шла, раскланивалась со встречными, заговаривала с женщинами, радовалась, когда ей переходили дорогу с полными ведрами воды. И получалось, хоть она и не отправилась в поезде в дальнюю дорогу, но все же будто понаблюдала за человеческой жизнью, будто попила водицы из родника, и душа успокаивалась, обретала ясность.
Уже возле клуба Татьяне Ильиничне вдруг вспомнилась Марина Звонцова. Как она там, приезжая? Чего поделывает сегодня?..
Молодые топольки в клубном дворе гремякинские школьники посадили осенью, а весной хотели добавить яблонек, но председатель колхоза рассоветовал. К чему? Ведь по составленному плану застройки новый Дом культуры будет строиться в другом месте — за конторой.