Максим был уверен, что довольно хорошо знал гремякинского председателя. Удивительной, неожиданной стороной вдруг оборачиваются иные события! И люди тоже. Может, потому его и привлекала беспокойная, хлопотливая журналистская работа, что она позволяла узнавать в человеке самые глубинные, скрытые качества. В Говоруне ему нравилась его независимость, хозяйская неторопливость. Все это, конечно, хорошо, но… Но зачем ему такой домище? В самом деле, выделяется, как усадьба. И разные недобрые мысли у людей вызывает…
— Батя, а что, председательский дом честно построен? — спросил Максим после затянувшейся паузы.
Отец в задумчивости почесал затылок, прижмурился:
— Да вроде на свои, сбереженные строил… Кто теперь только не строится!.. А Павла Николаевича, конечно, жалко. Кровь портят человеку. Сегодня подался в район грустный, как рекрут. Я проводил его до машины и шепнул: «Держись, Николаич! Не поддавайся мстительным личностям, ежели правда на твоей стороне». А он ответил: «Не в доме дело. Неугоден я кое-кому». Вот и тревожусь я теперь.
— Сгущаешь краски, батя! — перебил отца Максим и тут же, вспомнив пунктуальнейшего Ведерникова, неуверенно добавил: — Хотя, разумеется, всякое может быть. Из мухи слона иногда делают. Если у вашего председателя нет больших грехов, он сможет за себя постоять. А угоден он или не угоден кому-то — это в конечном счете гремякинцы сами решат. Собрания-то не обойдешь!
Максим поспешил со двора. Он пересек выгон, по которому пестрым ковром расползлось стадо коров, и тропкой зашагал к реке, размышляя о том, какой же все-таки примет оборот история с Павлом Николаевичем.
«А ведь я уже вроде статьи или очерка обдумываю! — вдруг пришло на ум Максиму, когда он поймал себя на том, что этот конкретный пример дал толчок к рассуждениям более общим и глубоким. — Мысли свои снова проверяю. Увлекся, товарищ Блажов. Вот чертова журналистская привычка — все взвешивать, оценивать, отбирать… Нет, брат, никаких замыслов! Отдых, только отдых!..»
Трава доходила ему до пояса, шуршала под ногами, обдавая обильной росой. Он пошел быстрей, досадуя, что так запоздал сегодня на рыбалку. Придется пристать к какому-либо рыболову, поваляться в его палатке, послушать рассказы о том о сем, а уж вечером наверстать упущенное…
На повороте, там, где из-за ракитника блеснула река, Максима окликнул радостный, звонкий голос, который он сразу же узнал:
— Здравствуйте!.. На рыбалку, конечно?
— Доброе утро! — быстро отозвался он, улыбаясь оттого, что увидел эту вездесущую девушку.
Марина вышла из-за кустов и стояла теперь перед ним бодрая, свежая, гибкая, как лозинка, с мокрыми волосами и мохнатым полотенцем через плечо. Как раз такой и рисовалась в воображении Максима эта девушка, когда он думал о ней.
— А я купалась! — объявила она очень живо, будто это было крайне важное для всех событие.
— Раненько же вы…
— А я каждое утро хожу к реке, искупаюсь — и домой, после завтрака — в клуб…
Она опять как бы намекала, что, если надо, ее всегда можно встретить по утрам вот тут, на этой росистой тропе. Максим смотрел на нее восхищенно, как смотрят на живописную, в ярком разнотравье полянку или молодой, веселый березнячок среди поля.
— А я толечко на рыбалку иду, с отцом заговорился! — переходя на шутливый тон, сказал он.
Они разом расхохотались — непринужденно, громко, просто оттого, что встретились на берегу реки, что утро такое великолепное, полное неясных шорохов и звуков, что и ему и ей так хорошо, как бывает разве что в пору беззаботного детства. Потом они умолкли, как бы испугавшись своей беспричинной радости, и некоторое время не знали, о чем говорить.
— Пожалуй, теперь я пойду, — неуверенно произнесла Марина.
— Я провожу вас немного, — подумав, предложил Максим. — Все равно от рыбалки сегодня мало будет пользы.
— Нет, что вы! Порыбачить вам обязательно надо. Лучше я пойду посмотрю, каких лещей вы поймаете. И может, еще разок искупаюсь…
— А домой спешить вам не надо?
— Время свободное у меня есть.
Максиму понравилось, что в ее голосе зазвучала уверенность в себе, что держалась она вообще самостоятельно, с достоинством. Он устроился с удочками под старой ивой, нависшей своими космами над водой, а Марина примостилась на полусгнившем пеньке, освещенная солнцем, и стала наблюдать, как он сосредоточенно, деловито нанизывал червей на крючки, размахивался удилищем, затем после нескольких минут тишины и напряженности выдергивал быстрым, ловким движением рук серебристых, трепещущих в воздухе рыбешек. Тут, на берегу Лузьвы, ей почему-то не хотелось ни говорить, ни думать — было просто хорошо сидеть вот так неподвижно, крепко сцепив на коленках пальцы, жмуриться от солнца, глядеть на воду, а еще — знать, что в пяти шагах стоит в напряженной позе этот человек со светлой бородкой, такой смешной и ненужной…