Было видно и в темноте, как до самых глаз побледнело лицо Богавута.
Потом на его щеках робко проглянул румянец.
— Нет, я обязательно требую жребия между мной и тобой, — слишком поспешно заговорил он, — обязательного жребия, слово не должно расходиться с делом ни на волосок, и если я всегда настаивал… на… жребии…
Он вдруг замолчал, точно осекшись, точно язык отказал ему в повиновении; робко он стал глядеть на безбровый глаз Свержнева.
«Что же и он молчит? Зачем и он молчит?» — мучительно прошло в нем.
— Что же метнем жребий, если ты так хочешь, — ответил как-то сухо Свержнев. — Ты все настаиваешь на своем? Да?
Богавут молча кивнул лицом. Свержнев встал со стула. Поправил на себе ремень, провел рукой по груди. Его глаза забегали, точно он что-то разыскивал на столе.
— Бросим монету что ли? — спросил он Богавута застенчиво и не глядя в его лицо. — Или вот что: у тебя в портсигаре много папирос? — вдруг спросил он, увидев на столе стальной портсигар.
— Не знаю. Раскрой, посмотри и кури, если хочешь, — глухо ответил Богавут.
Свержнев поспешно, точно обрадовавшись, взял портсигар, высоко приподнял его, не раскрывая.
— Вот жребий готов, — сказал он, — хочешь? Если в портсигаре четное число папирос, — исполнять поручение пойду я, нечетное — ты. Согласен?
— Согласен, — выговорил Богавут.
— А если там нет ни одной папиросы?
— Ноль — чет, — ответил Свержнев, все еще высоко в левой руке придерживая портсигар, а правой аккуратно засучивая рукав подрясника у левой кисти.
— Считай папиросы, — поторопил его Богавут каким-то раздвоившимся голосом.
— Подожди. Возьми карандаш и запиши вон там на бумаге: «Четное число — С., нечетное — я».
Богавут взял со стола карандаш, придвинул бумагу. Карандаш выскользнул из рук, но он поймал его на лету.
— Готово, записал, — сказал он через мгновение.
— Теперь засучи мне рукав у правой кисти. Вот так, спасибо. Четное — я, нечетное — ты. Так? — Он стоял во весь рост у стола, длинный в своем подряснике.
— Считай, — попросил Богавут.
Раскрыв портсигар, Свержнев сразу вывалил все папиросы на стол и тотчас же прикрыл их левой кистью, чтобы они не рассыпались по столу.
— Раз, — начал он счет, — две, три, четыре, — Правой рукой он доставал папиросы из-под кисти левой, по одной, и аккуратно откладывал их в сторону.
— А ты их проверяй и складывай обратно в портсигар, — сухо и строго посоветовал он Богавуту.
Тот беспрекословно повиновался.
Опять начался счет.
— Семь, восемь, — просчитал Свержнев.
— Тебе? — поспешно проговорил Богавут.
— Нет, под рукой есть еще папиросы, — ответил Свержнев. — Я просчитал — восемь?
— Восемь!
Одеревеневшая мысль стонала, как расплющенная молотом: «Как много папирос. Как много!»
Свержнев попросил:
— Выше засучи мне левый рукав!
— Готово. Считай.
— Я просчитал — восемь?
— Восемь.
Переговаривались, не узнавая своих голосов.
— Проверь точнее. Надо быть точным.
— Девять, десять, — опять начался счет.
— Все?
— Есть еще!.. Но немного… Кажется…
«Разве отвернуться к стене и не глядеть и не считать, — подумал Богавут, — или хорошо бы уткнуться в подушку… и крепко зажмуриться…»
— Одиннадцать, — считал Свержнев.
Точно огнем обожгло сердце: «Неужели все?»
— Двенадцать… Последняя, — сказал Свержнев. — Чет. Идти мне.
И изнеможенно опустился на стул.
— Я рад за тебя, — выговорил он, хотя с трудом и не скоро.
Богавут, осторожно ступая по полу, заходил от угла до угла. Долго ходил так молча. Молчал и Свержнев. И летняя жаркая ночь тяжко молчала за окнами.
И медленно, как раздавленные, ползли тяжкие минуты.
Потом Свержнев встал на ноги, медленно и с трудом приподнявшись.
— Ну, прощай, — проговорил он упавшим, расслабнувшим голосом.
Богавут безмолвно, но жарко протянул ему руку. Левой крепко зажал глаза и как-то вбок заломил голову. Свержнев крепко сжал его руку в обе ладони, чувствовал, как она сотрясалась до самого плеча, безмолвно передавая ему что-то.
— Ну спасибо, спасибо, — едва слышно бормотал Свержнев, тиская эту руку в своих сжатых ладонях, — спасибо!
Его изъеденные губы затрепетали. Голову слегка задергало.
— Спасибо, — сказал он в последний раз, — что же делать!
С крыльца было хорошо видно: широкая фиолетовая полоса ярко и гордо охватила собой пол востока. Мощно говорила пробуждающимся полям всеми цветистыми переливами:
— Радуйтесь!
А человек стоял на крыльце бледный, блеклым взором глядел на нее, но не приветствовал.