Восстановили разобранный путь, но поезда ни туда, ни оттуда, конечно, не пошли. Вчера к вечеру прерванная телеграмма (может, убили телеграфиста?) кончалась словом «бой». И линия замолчала.
Спать хочется, все мускулы болят, — лечь бы, вытянуться. Бородач не выживет… Нет, невозможно не зайти хоть на минуту, узнать только.
Повернула, солнце ударило, закрыла глаза, — красно, будто кровью залито, кружится голова. Постояла и быстро пошла через площадь. В вестибюле народ:
— Трофеи, передают, неимоверные.
— Полсуток бой без роздыха — в уме не представишь…
— Теперь можно хозяйствовать прийматься…
— А Пепеляева-то захватили?
— Удрал, с-сука…
Никого знакомого, но все равно:
— Взяли Узловую?..
— Взяли, девонька.
Побежала наверх по уже затоптанной ковровой дорожке, остановилась. К Наташе? Она уже работает, сидит в «одиночке».
— Узловую взяли! Да?
— Взяли. Жестокий бой. Десять часов. Взяли. Теперь прочно.
— Наверное, дальше легче будет? Я про фронт…
— Наверное.
Долго молчали. Наверное, завтра — ну, послезавтра — Станислав… Потом письма… из России хлынут! Ждать. Только знать бы, что живы.
Наташа сказала:
— Сколько еще битв… Без конца.
— Как?
— Вот завтра мне с учителями разговаривать — сражение. Поручили наладить работу учебных заведений. Занятия-то почти прекратились.
— Опять саботируют?
— Не так, как в восемнадцатом. Главное — разбить идею, что большевизм — синоним «казарменной бесчеловечности».
— Белые были человечны?!
— Лучшая часть саботирующих вовсе не за белых. Им претит безыдейность, неравенство, зверства, конечно, но они за какой-то свой социализм. Утопизм не утопизм — беспочвенный, бесформенный и… Не хотят, именно не хотят понимать. — Наташа, будто умываясь, терла лицо худыми руками. — Отбиваются, бросают тяжелые слова: «бескультурье», «жестокость», приводят факты, а они, безусловно, есть. Их не может не быть…
— Папа говорил: жестокость рождает жестокость.
— И это верно.
Наташа перебирала бумаги, что-то искала. Удивительное лицо, волосы уже отрастают и вьются — голова античного юноши. Только подбородок острый очень… Она совсем не здорова еще. И поеживается, будто болит что-то, а спросишь — смеется: «Расправляю освобожденное тело».
Наташа нашла нужное и протянула ей через стол:
— Посмотрите, пожалуйста. Леша прислал маме.
Леша? Больно как. И как далеко, — а нет и года… Взяла листки, сшитые суровой ниткой, печать тусклая, буквы расплылись:
«Инструкция для занятий в отрядах партизанской армии в области духовного воспитания солдат.
Чтобы победить капитал и быть свободными, мы должны создать сознательную, убежденную армию…
Все обязаны везде и всюду действовать так, чтобы привлекать к себе население. Этого можно достигнуть только хорошим отношением.
Любовь к людям, сострадание и помощь беззащитным должны проглядывать в каждом действии солдата.
Солдат должен быть врагом всяких пороков и преступлений: воровства, пьянства, мародерства, насилия, разврата и т. д.
Каждый солдат должен быть сознательным, корректным и вежливым.
В нашей армии среди самих начальников и среди солдат развито сквернословие. Наш русский язык настолько богат словами и выражениями, что вполне можно обойтись без тех, которые неприятно действуют на слух и даже оскорбляют человека.
Каждый член семьи бережет свое хозяйство, а мы представляем из себя членов общей народной семьи. Поэтому каждый солдат должен охранять и беречь народное хозяйство…»
Дальше говорилось о скромности и уважении к женщине. Шли правила поведения в бою и на отдыхе, все просто и человечно обоснованные — любовью и долгом. Долгом — как неотъемлемой частью любви к Родине, революции, боевым товарищам.
Все это слышалось ей сказанное Лешиным голосом.
«Во время боя и где бы то ни было солдат обязан помогать товарищу чем возможно, а также удерживать его от злых поступков».
Даже во время боя? Неужели уже «sponte sua, sine lege…»?
«Командный состав должен служить примером и за проступки подвергается наиболее строгому наказанию».