Неспокойно за Дубковых, а идти к ним нельзя. Станислав, наверное, знает. Неужели может не прийти сегодня? Если б знал, как я жду его. Поискать в комоде — вдруг еще что-нибудь можно продать? Мавре-то платить надо. Сколько? Раисе Николаевне решили сказать, что Татьяна Сергеевна в Юрге. В бреду все зовет Танюшу. Плохо у Гаевых с деньгами… Хоть бы новая кухарка человеком оказалась. А, знакомый стук.
Станислав Маркович влетел в распахнутой меховой куртке, взял Викторию за руку, прижал к груди:
— Слышите?
Она услышала, как бьется его сердце:
— Вполне нормально. Вы ведь бежали.
— Лидия Ивановна рассказала. Простить не могу себе! Спал, как свинья, когда вы… Черт бы меня побрал!
— Только не сейчас. Дубков где?
— Успел скрыться. Опомниться не могу. Удрал из театра, все бросил…
Он оглядывал комнату, будто искал что-то.
— Анну Тарасовну не взяли в «залог»?
Он все разглядывал пол, печку.
— Я встретил Колю утром. Она берет белье стирать — можете отнести. Там есть свободное пространство? — Он показал на верх печки.
— Не лазала туда. А что?
— Спрятать кое-что можно?
— Конечно! Оружие?
— Почти. — Он сунул руку за спину, под куртку, долго копошился, вытащил сверток в промасленной тряпке. Запахло свежей газетой. — Шрифт.
Печка оканчивалась зубцами, они почти упирались в потолок. Места на печке оказалось много, но в отверстие между зубцами не проходила рука. Запихнуть сверток можно, а как потом достать? Станислав Маркович стоял на стуле, поставленном на стол, смотрел на сверток, на Викторию, на печку, опять на Викторию, оглядывал комнату.
— Придумала. — Она разделила шрифт на пять частей, маленькие свертки перевязала толстой белой ниткой, сделала у каждого длинную петлю. — Наденьте на зубцы. Белое — совсем не будет заметно.
Она не спрашивала, зачем нужен этот шрифт, какое он имеет значение. Но раз его надо спрятать… Хорошо, что он у нее на печке.
Тюрьма не отступает, не отпускает. И долго еще не отпустит.
А Нектарий только ради мамы… Или самому отвратительна жестокость? Жестокость рождает жестокость? А доброта? А любовь? А ненависть?
Среди ночи померещился далекий гром. Соскочила с постели, распахнула форточку, морозный пар заклубился. Стало ясно слышно: где-то погромыхивало и будто глухо ударяло. Кто может быть? Партизаны? Близко их нет, да и не пойдут — город не на магистрали, а войск много. Склады оружия взорвали? Может быть. Тихо.
Прохватило холодом, приятно согреваться в постели. А там спят сейчас? Теперь трое в камере. Мавра сказала: «Попеременке на койке ночуют, а днем больше докторша полеживает — больная, видать».
Когда вышла в коридор, а их захлопнуло в камере, что-то постороннее, твердое засело в груди. Так и сидит. И давит. Спать мешает.
Нектарий сдержал «купеческое слово». На другой же день Зоя вернулась домой. Виктория застала ее совершенно счастливой. Сынишка здоров — его вместе со своим кормила жена другого железнодорожника. Заходил к Зое доктор Лагутин (эту фамилию называла как-то Татьяна Сергеевна), обнадежил, что резать не придется, назначил лечение. Тут уж и боль и жар не трудно перетерпеть. Казалось, и о муже Зоя знала что-то. О ней можно не беспокоиться пока.
Опять грохочет. Хочется спать, а не уснуть. Каждую ночь теперь так. Мавра обещала сегодня взять передачу. К ней вечером надо. Ух и противная баба, разбитная, жадная. Встретила приветливо, весьма одобрительно оглядела мамину котиковую шубу (и сегодня в ней надо идти). Деньгами осталась довольна. Во второй раз даже записочку от Наташи взяла. Но пакеты берет маленькие — не пронести, говорит.
Из университета надо к Гаевым. Ночует у них сегодня Руфа. Потом домой, потом на Кирпичную, опять домой, и к Мавре. К Дубковым не успеть. Придется завтра. Не забыть французские сказочки для Петруся. Почему у них всегда легче становится? Сейчас-то веселого мало, а все-таки…