Гурий увел ее к хозяевам. Виктория и Руфа убирали Лизу, вместе с Сережей перенесли ее, как полагается, на стол. И ушли, сели тесно в ряд на Сережиной кровати. Молчали долго. Руфа тихо плакала, вытирала лицо, глаза.
Виктории и хотелось уйти, и можно бы — есть ночной пропуск из клиники, а — не уйти. И Дуся не сказала, что там со Станиславом Марковичем, с Лагутиным. Это лучше, что они вместе. Все равно страшно, за всех страшно. Дикая, дикарская, варварская жизнь. Когда конец? О чем это Руфочка?..
— …Отец — железнодорожник. Мама такая славная, семеро детей… теперь — шестеро. — Руфа помолчала. — И сколько помню, когда ни зайдешь — у них народ. Вечером песни, танцы — весело. А в кухне, на старой табуретке с прожогами от углей, всегда, круглые сутки наверное, кипел самовар. И кто бы догадался — даже Дуся только после Февральской узнала, что под этим самоваром в табуретке хранились то листовки, то брошюры, то паспорта… А квартира с самого пятого года была явкой. А Лизута с шести лет — связной…
Виктория подумала: «Как много здесь революционеров. А может, и в Москве? Просто не знала».
Руфа вдруг всхлипнула громко, вздохнула:
— Нет, не могу… не пойму — шли, смеялись… — и зарыдала.
Виктория обняла ее. Утешать было нечем.
Под утро пришли Дуся и Гурий. Она беспокойно оглядела всех, низко опустила голову:
— Все кажется — может, неправда? — Прошла к Лизе. Вернулась, подсела к Виктории. — Надо и о живых… Политиков, что на Иркутском, готовят к отправке на восток. В Узловой все забито, застрянут.
— В теплушках замерзнут. И кормить кто их будет? Погибнут все.
— Кому где смерть, кто теперь знает?
— А Наташа? С Тюремной тоже отправят?
— Через весь город не поведут — рискованно.
Еще затемно — декабрьские ночи отступают поздно — пошла Виктория домой. Смерть Лизы — беззаконное, безобразное, бесчеловечное, что грозило каждому, — должна бы усилить страх, — а вышло наоборот. Почему-то не присматривалась к мелькнувшей за сугробом тени, при звуке шагов не вздрагивала, не оглядывалась. — Надо придумать, надо придумать… Если набрать продуктов, теплой одежды и поехать в Узловую? Как уехать? Говорят, вокзалы как ночлежки, — чтоб уехать, говорят, взятки дают до десяти тысяч. К Шатровскому? Если он не драпанул… Противно, а надо. А как найти в Узловой эти вагоны, как передать? Взять табак, еще что-нибудь, часовых уговорить… Если б солдаты без офицеров… А как найти? Спрашивать? В голове мутится. А Наташа? С Тюремной отправлять не будут, но расстрелять на прощанье могут. Вот и пойми, где опаснее. Что делать? К Эсфири Борисовне. Она встает рано, разбужу в крайнем случае — простит.
Окно не светилось сквозь ставни, и не сразу на стук зажегся свет. Пришлось подождать, пока проскрипела внутренняя дверь и сонный голос спросил: «Кто?»
— Нет, нет, я не спала. А это — так… — Эсфирь Борисовна указала на раскрытую постель. Выслушала Викторию, помолчала. — Вряд ли всех эвакуируют, может быть, наши — Осип Иванович и Станислав Маркович — как раз останутся.
— Ну, не их, так все равно — другим-то и продукты, и одежда… А если их отправят?
Эсфирь Борисовна опять помолчала.
— Подожди. Я сейчас. — Она вышла в сени и будто поднялась в амбулаторию.
Трудно было даже подумать — зачем она, куда? — такая напала усталость. Виктория привалилась к спинке узкой кушетки, и сразу потянуло в сон. Чуть хрипло тикал будильник. Белые стены закачались и упали снежными полями. Вдалеке две темные точки, только точки, но она знает, что это отец и Станислав Маркович. Бежать, догнать. Ноги проваливаются, вязнут в сугробе, она упирается руками, разгребает снег. А точки уходят, уменьшаются. В руках вместо снега набрякший кровью платок, липнет — не выпутаться, не бросить. А их уже не видно. Звенит смех, кто смеет? «Можно только раз любить…» Нет, догнать, непременно догнать…
Будильник играет?.. Эсфирь Борисовна…
— Заждалась? Уснула? А мы с Павлом Степанычем твои дела обсуждали.
Что за человек с ней? Откуда?.. Седой… Глаза добрые… И улыбка добрая.
— Простите. Здравствуйте… Я ночь не спала. Две даже… Простите.
Долго еще ждать? Ноги стынут и ноют — устала. Проводник сказал: «Поедем — подтоплю маленько». Уехать бы. Доехать бы. Спать хочется. Весь день в крутив. Мадемуазель Вяземская. Бодрится Шатровский:
— Пылкий привет вашей очаровательной матушке, уважаемому господину Бархатову. До скорой встречи в Москве. До скорой, мадемуазель. — А во взгляде ужас.