Вика толкнула тяжёлую дверь, и перед ней оказался черный автомобиль, о дверь которого, заложив руки за спину, опирался Пётр. На нём висела чёрная толстовка — и его невыразительное лицо вовсе поникло; тем лучше, ведь на нём было чересчур серьезное выражение, которым Пётр хотел привлечь внимание. Оба молчали. Между ними сохранялось метров пять: Вика ни на шаг не отошла от подъезда.
— Не хочешь прокатиться? — начал Пётр.
— Мне с тобой некуда, — сухо проговорила Вика.
— Лето — пора развлечение. Тебе дома не надоело сидеть?
— Дома я и не сижу. А ты, я смотрю, решил ночью развлечься?
Заднее стекло опустилось, и из салона послушалось:
— Долго ещё она ломаться будет?
Какие мерзкие. Она быстро развернулась, дернула тяжелую дверь, да так что та отлетела в стену. Вслед ей кричали, но ничего уже нельзя было расслышать. Вика забилась в угол, закрыла глаза и стала мантрой шептать: «Все хорошо, я в безопасности…»
Не сказать, что Пётр был бессердечен. Тогда ему стало стыдно перед Викой, которая оказалась беспомощна перед ним и его компанией; да и само предложение было свинским: ничего не разъяснил, не предупредил о друзьях. Пусть обида на себя была недолгой, она заставила хоть немного подумать о поведении и поступках. Отношение Петра к женщинам всегда было несколько презрительным: ему встречались алчные, и вскоре он уверился, что только такие и существуют. Причем финансовые отношения с противоположным полом установились с самых ранних лет: в детском саду Петя сам доплачивал воспитательнице за вкусные завтраки, а игровыми наборами рассчитывался за сон-час, проведенный с девочкой в одной кровати. Впрочем, двух женщин он все-таки любил — маму и Вику. Любовь к матери понятна и естественна, а вот к Вике… Она сторонилась компаний, была тихой и молчаливой, чем и привлекла внимание Петра. Он испытывал лишь симпатию, но сам думал: «Люблю!»
Воспитанием Петра занимался отец — дядька солидный и суровый, как говорили сотрудники его финансовой компании. Алексей Черных поднялся в девяностых, когда криминал и беззаконие стали не то, что нормой, а единственной возможность выжить. К тому же ему в одиночку предстояло содержать деда-ветерана — поступить иначе он не мог. За годы ведения бизнеса Алексей почерствел, и не заботили его больше грезы, идеалы и мораль — словом, все то, что будто бы жило в Советском Союзе, но моментально погибло в России. Предполагая, что мир не изменится и только сильный будет жив, Алексей накрепко решил воспитать единственного сына жестко, бескомпромиссно. «Выбить бы ему чувства, и тогда заживет», — говорил суровый отец ребенку и Алене, хрупкой матери, которая, не выдержав терзаний над родной кровью, уехала из столицы и, по слухам, вовсе ушла в монастырь.
Пётр вырос таким, каким хотел видеть его отец, — мало человеческого в нем осталось. Он зависел от денег и своей единственной целью считал накопительство. Хоть Петра и окружала роскошь, ему было мало: «Нужно растить империю». Людям выгодным он льстил, бился за их покровительство, невыгодных же, тех, что пониже, использовал и предавал. То, что определялось номиналом, ценил, другое — презирал. Жил так Пётр и был счастлив, ведь другого взгляда на мир попросту не существовало для него.
Успокоившись, Вика медленно зашагала по ступеням. Теперь её клонило в сон — так подействовали хрущевские стены. Волнение исчезло без следа, и если десять минут назад Вика, стараясь больше вдохнуть, опережая организм, задыхалась, то сейчас была спокойна, мерно вдыхала ртом. Не удивила её и мать, вновь ждавшая в прихожей. Замки ли подвели, или Василиса Панкратова тоже мучилась в ту ночь бессонницей — неизвестно; однако Вику встретили и принялись за допрос:
— Куда это мы ночью ходим? — прищурившись, спросила мать.
— Мне не спалось, — лениво протянула Вика.
— Разве это повод взять и выйти из дома? Ночью!
— Прости…
— Видела я, кто тебя ждал там. И теперь совсем не могу понять, с кем ты и зачем. Определись уже! — Василиса Панкратова прикрикивала, но шепотом, чтобы не разбудить мужа.
— Это случайность… — Вика разулась и хотела было пройти, но её не пустили.
— Думаешь, я забыла, что ты хотела пригласить к нам Федю? Так вот не забыла, жду!
— Тебе легче станет? — Вика прорвалась, быстро пошла к себе, но вдруг остановилась в конце коридора.
— Увидим, легче или тяжелее, — опустив глаза, сказала Василиса Панкратова и направилась в спальню.
— Завтра.
Девушка взглянула на уставшее лицо матери, с болью улыбнулась и растаяла в уюте тёмной комнаты.
III
Суббота выдалась дождливой, однако Федя пришёл. Промокший, он переуступил порог и счастливо выдохнул: наконец-то тепло. С одежды стекали чистые капли, прибились его недлинные светлые волосы. Встречать вышла только Вика. Она мельком поцеловала Федю и с нежным взглядом принялась стягивать с его плеч промокшее летнее пальто. Вика покачала головой и понесла его на сушилку, приговаривая: «В такую погоду — и без зонта!» Федя же остался у порога, ему было неловко двигаться, смотреть, дышать — вот-вот могли выйти родители, а он как оборванец.