- В телеграмме я написал в том смысле, что слух о моей кончине несколько преувеличен...
Отец на радостях просит тут же служить молебен. Но заупрямился священник:
- Не богохульствуйте...
Потом уже хор грянул: "Во здравие!"
- Ну, а там, на фронте? - спросил я.
- Тоже было... Прочтя газету, многие офицеры из авиационных частей - кто знал меня - приехали отдать мне свой последний солдатский долг.
Мы хоронили бедного Шарапова. Я стоял у гроба и приводил в ужас, в оцепенение входящих в церковь. Видавшие виды вояки бледнели, отступали и крестились.
Мне приходилось их убеждать, что я здесь, а не в гробу. Но и мое положение было страшным: присутствовать как бы на своем отпевании... В настроении людей, кроме подавленности, было и смятение. Бедный герой Шарапов - ему вдвойне не повезло. Он погиб, а люди пришли отдать почести другому...
Мы помолчали.
- Та-ак, - сказал я наконец, - а ваши иллюстрации к Крымским легендам сохранились?
- Да, я их сейчас покажу.
Все петли мертвы, сам живойДень слета, пропавший без вести!
Какой это был день недели, трудно сказать. Понедельник?.. Пятница?.. Число?.. Никто не помнит. О нем трудно найти хоть строчку в каких-нибудь отчетах.
Одно известно - это случилось на десятом слете в 1934 году.
Заглядывая в те времена, вижу не только шумную историю, не только день потерянный. Сдается, было что-то и еще.
Впрочем, судите сами.
В тот день дул сильный южный ветер. На одном из тридцати планеров, висевших над долиной Коктебеля, где-то висел и я. Висел, вернее двигался, но очень медленно - ветер состязался с планером в скорости и не пускал нас вперед.
В такие дни, когда "южак" обещал "работать" сто часов подряд, при солнце днем бывало марево. Обычно наблюдалась какая-то пульсация, хлопающая в ушах дыханием, оханьем машины.
Через нос вижу прямо под собой обе вершины Карадага и сразу все склоны их, чего с земли увидеть невозможно. Солнце в зените, время к обеду. На скалы и лес, на балки, пропасти, расщелины, обрывы - на все наброшен прозрачный оранжевый платок. Теней почти нет.
Море. С этой высоты оно большое. Кажется, чуть напряги зрение - и увидишь берег Турции. Но горизонт теряется в туманной дымке. Где-то там рождаются наши ветра.
В кружевах барашков вода блестит холодной сталью. Отсюда она не кажется манящей, ласковой и теплой.
Стоит чуть повернуть на запад, и я стремглав несусь навстречу Узун-Сырту, Коклюку. Будто рядом огромный Агормыш - медведем, насупленным и мохнатым, охраняет Старый Крым.
Я прохожу над стартом, посматриваю вниз. Что там? Кто-то сел, наверное, спешит обедать; другие выстроились взлетать... Нет, что-то не то. Почему затишье?
Обычно один-другой то и дело в воздух. А тут - молчат! Стоп! Что за черт?.. Знак общей посадки! Всем приказано садиться, кроме двух номеров... Эти два номера я знаю. Один "Темп" Павла Головина, он взлетел еще чуть свет - пошел на продолжительность. На В-2 с попыткой побить такой же рекорд летает Сухомлин.
Когда пишу сейчас, вижу перед собой их обоих - цветущих, больших, с улыбками сильных. Паша в тот день был в черном реглане. Иван - в синем комбинезоне. Оба рекордсмены слетов; Сухомлин через год продержался над Коктебелем тридцать восемь часов десять минут. Добился своего.
Павел Головин, один из первых Героев Советского Союза, летал в 1937 году на Северный полюс. Потом работал испытателем у Поликарпова и погиб на одном его опытном самолете.
С Иваном мы иногда встречаемся. Он авиационный рекордсмен, испытывает туполевские самолеты.
Но вернусь к слету.
В чем тут дело? Вижу, планеры постепенно снижаются, прекращают поиски рекордных дорог. В душе досадно, и мне кажется, что слышу, как бранятся сейчас азартные соперники Виктор Расторгуев и Семен Гавриш. Тоже нужно прекращать полет. Представляю их лица!
Приказ земли надо выполнять - ухожу в нисходящий поток над Коклюком и быстро снижаюсь. И только теперь, повернув обратно в долину, вижу необычное. У склона Узун-Сырта пилотажный планер Г-9-й накручивает каскад из петель. Три... четыре... Потеряет высоту, окажется ниже склона, и мчится стремглав к отвесной горе, подставив наискось крыло. Кажется, вот и все тут... Нет! Могучий ветер возносит его, как поплавок. Котлован голубой долины будто наполнен до края прозрачной жидкостью. В нем играет бойкая рыбешка...
Вот планер набрал высоту - и опять в долину; там разгон вниз и знай себе гнет петли.
Кто это? - прикидываю, не различив сперва цифр. А-а, Молчанов! Да что же это он?.. Похоже, и не думает кончать. Вот те на!
Я пошел на посадку, а Молчанов петлил еще и еще. Сколько он их там навертел? Людей на старте, планеров становится все больше.
Вот и моя земля. Южная долина исчезла за бугром. Быстро мчится в нисходящем потоке каменистая поверхность с колючей травой - плато родного Узун-Сырта. Покачало, покорежило болтанкой. Подбираю ручку и резко жму ее к коленям вправо, влево - еще быстрей, и вот планер уже крадется, накренив крыло. Еще миг. Сижу.
На старте в бурлящей группе собрался весь слет: планеристы, летчики, конструкторы, корреспонденты, художники, поэты, гости - все здесь!
- Неслыханно! Позор! - начальник слета Минов смотрит в бинокль. - Немедленно посадить его!
- Посадить! - кричит начальник штаба. - Хулигана воздушного - прямо на гауптвахту!
Начальник летной части Кошиц предлагает:
- Леонид Григорьевич, разрешите я слетаю к нему, оттесню с потока, заставлю снизиться.
- Да, конечно, - соглашается Минов. - Надо принять все меры!
Дмитрию Александровичу Кошицу подтаскивают двухместный планер. Он взлетает. Мы видим - подбирается вплотную, пока Молчанов жмется к склону, чтобы набрать побольше высоты для продолжения фигур.
Кошиц что-то кричит нарушителю и бог знает какие "выбирает" при этом слова. Но тот, завороженный, шарахается опять в волну.
Кошиц только успевает отпрянуть в сторону. Пилот словно сошел с ума!..
Все перепробовав, начлет сел; подошел с рапортом к Минову, весь позеленевший от гнева. Минов тоже стоит бледный, таким его видеть приходилось не часто.
- Шутка сказать - всем придется сесть. Не дает, мерзавец, летать ни Головину, ни Сухомлину. Сорвал рекордный день! - говорит Минов.
- Кошиц, прикажите подготовить самолет, я сам слетаю к нему и посажу нахала! - скомандовал Минов.
Кривая дерзости пилота достигла наивысшей точки.
Через несколько минут над головами пронесся треск мотора. Самолет У-2 отправился на встречу с обезумевшим планером.
Минов подходил к Молчанову с боков: слева, справа. Жестикулировал, сжимая кулаки; заходил вперед, пытаясь сдуть нахала потоком от винта - все бесполезно!
Потом Минов в гневе рассказывал:
- Что делать? Корчит рожи дурацкие, высовывает язык!..
Мы видели с земли, как у Молчанова сорвало крышку кабины. Слетев на одной из бесконечных петель, она буквально скользнула по носу. Еще одна отметка! По щекам мазки, растертые рукавом.
Но что за оптимизм! Пролетая над стартом, Артем кричал победно: "Сар-р-ра!" Мы хохотали. Что это значит? Кто знает!
Стоит лишь самолету показать хвост, Молчанов вновь ныряет вниз. Разгоняет скорость до ста сорока километров, и знай себе тянет ручку на себя. В ответ Минову покажет брюхо планера один раз, другой, третий и шарахается в объятия к горе. А та - с болтанкой, с хлопаньем и с грохотом потока - хватает ласково, прячет его в своих глубоких балках. Нам видно крыло, облизывающее все расщелины. Потом откуда ни возьмись гора вынесет бережно его, как на подносе, только что не скажет: "Изволь, Артемушка, гони!"
Так продолжалось девять часов. Злостного нарушителя вынудить к посадке не удалось. Наоборот, он сам посадил всех - ветер стал стихать, и в узком потоке было трудно держаться нескольким планерам. Рядом с "сумасшедшим" летать было рискованно.