Он взял из рук Анны тетрадку и что-то записал в нее и опять обратился к самогонщику:
— Фамилия?
Мужик через плечо указал рукой в зал.
— Другие поболе меня гонят, им ничего, таких не записываешь, а за меня сразу ухватился. Ты Петуховых тряхни, парень!
— Тряхну! — твердо сказал Митя. — А фамилию скажи! Должен я знать, сколько ты на голодающих вносишь!..
Робость и страх слетели с лица мужика, он вдруг заулыбался.
— Ты, рабочий класс, не хитри! Скажи нам, как попу на исповеди, зачем приехал? Хочешь за шиворот взять да в каталажку посадить? А если на голодающих собираешь, так мы не против!..
— Не против! Боже упаси! — оживились на скамьях другие самогонщики.
— Видал! — совсем повеселел Митин знакомый. — Против нету. Где-то за Уралом мой братан после германской войны осел. Може, и у него кишка кишке кукиш кажет! Пиши мешок!
Довольный таким оборотом дела, Митя заговорил добродушно.
— Моя забота — хлебца для голодающих добыть!
В зале зашумели.
— Так бы сразу и сказал!
— А мы-то думали… Нагнал страху!
Около печки засопел толстомордый, с большим мясистым носом мужик. «Еще один знакомый», — шепнул Митя председателю ревкома. Прошлой осенью на собрании мужик был в полушубке, опоясанном красным кушаком, не давал говорить Феде-большевичку, показывал ему большой волосатый кулак. Сейчас толстомордый глухо прокашлялся и сказал, обращаясь к односельчанам:
— Чего размякли? Рабочий класс наговорил тут с три короба. А что получается? Пролетарии всех стран, соединяйтесь и ешьте наш хлеб. Все они голодные, на них не напасешься! Ничего я не дам!
— Петуховским голосом поешь, — крикнул со сцены Герасим, — такого и в каталажку не жалко!
Другие тоже заворчали на толстомордого:
— Ты нам не указ!
— Мы свой хлеб даем!
Толстомордый засопел и, не отвечая на выкрики, пошел к дверям. Митя поглядел ему вслед, но ничего не сказал. Записав фамилии жертвующих хлеб, он объявил:
— А теперь по домам, мужики! Мы подводы пошлем по селу. Вы провинились перед голодающими, вам и оправдываться. Первыми хлеб насыпайте, соседей приглашайте на доброе дело.
Самогонщики быстро разошлись.
Пока на сцене обсуждали, как лучше собирать хлеб, в клуб вошел рябой Никишка. Через руку у него был переброшен брезентовый плащ, за плечами висел мешок.
— Вот мы и встретились, — сказал рябой, увидев Митю. — Помнишь, я тебя в Каменку возил?
— Как же, помню! — охотно отозвался Митя. — Ты еще говорил, что любишь паровую машину. Я ведь тебе книгу посылал!
Рябой потоптался на одном месте.
— В город я собрался. Опротивело все дома. Теперь меня никто не задержит. Отец сидит в казенном доме с решетками, а Мизинчика я слушать не собираюсь… Один знакомый обещал пристроить на Петровском заводе… Я сюда по делу завернул. Выйдем-ка на крыльцо!
Все пошли за ним. Никишка вытянул руку.
— Денек сегодня тихий. Видите, во-он, дымок курится?
Верно, далеко за селом тянулся к небу высокий голубой столб.
— Это на нашей заимке, там самогон варят. Мизинчик пока дома, так вы не зевайте!
Рябой спустился с крыльца.
— Ну, прощевайте! И спасибо вам!
Не оглядываясь, он запылил к воротам. Митя обернулся к председателю ревкома Герасиму.
— Вы тут сами справитесь, а мы с Анной на петуховскую заимку махнем!
От села до заимки верст шесть-семь. Ехали лесной дорогой, ее часто пересекали извивающиеся корни сосен, как будто беспрерывно переползали змеи. Сидели рядом. Лошадью правила Анна.
— Почему долго не показывался?
— Работа задавила, Аннушка!
Его ответ напомнил Анне беспокойную поездку на уездный съезд в теплушке бывших политкаторжан, ночевку в общежитии, где Митя впервые назвал учительницу Аннушкой.
— А почему не писал? — помолчав, спросила Анна.
Митя посмотрел на свои руки.
— Знаешь, какой я грамотей!.. А про тебя всегда думал…
— Что думал? Скажи, если написать не мог.
Их глаза встретились. Анна поняла, что сказать ему еще труднее, чем написать. А он вдруг схватился за вожжи, натянул их. Лошадь остановилась.
— Ты что? — тихо спросила Анна.
Митя молча привлек ее к себе и поцеловал в маленькие горячие губы. Она не оттолкнула его, а легко отстранила, концом вожжей стегнула лошадь.
— Н-но! Постой еще у меня!
Колеса прыгали по корням, ранили их железными шинами, переезжали, не имея силы перерезать пополам. Телегу затрясло, Митя сидел ни живой, ни мертвый, боясь взглянуть на Анну. Скажи она хоть слово возмущения, он спрыгнет с телеги и убежит неизвестно куда. Но Анна не упрекала его, а только все время погоняла лошадь, словно хотела скорее удалиться от того места, где Митя без слов сказал все. Конечно, когда-нибудь в другой раз она нарочно задержится здесь и вспомнит, как это было. Митя стыдился заговорить с ней. А ведь он, собираясь в Осиновку представлял себе, как все будет. Вот он рассказывает Анне все, что узнал от Блохина о его юности, тяжелой жизни и любви, о том, как в сибирском селе состоялось венчание политических ссыльных Владимира Ульянова и Надежды Крупской. Лишь после всего этого можно сказать, как ему трудно без Анны… А все вышло не так. Целовать и не думал. Разве можно теперь начинать разговор. «Я на обратном пути все ей скажу, только бы она не обиделась», — успокоился вдруг Митя. Так и ехал молчком…