Украинцев пощипал бороду. Раздумье его затягивалось. В самом деле, обычай азиатцев, как обобщённо именовали турок, татар и другие восточные народы, угонять в рабство мирных жителей завоёванных земель, не говоря уж о военнопленных, был несвойственен русским да и всем европейским народам, хотя сама Оттоманская империя была отчасти европейской державой. На её просторах, однако, процветала работорговля, а невольничьи рынки привлекали великое множество охотников до «живого товара».
— Да, братец, — согласился он, — менять-то нам в самом деле некого. Деньги на выкуп есть — християне жалуют Христа ради.
— Давеча не соглашался рейс-эфенди христианских невольников отпущать без выкупу, — заметил дьяк. — Как мы ни бились, как ни сетовали на бесчеловечность, не поддаётся турок.
— Э, братец, для них бесчеловечность — пустой звук. Тут у них торговый заквас действует. Подавай деньги за товар, а какой это товар — всё едино.
— Так оно, так, — согласился Чередеев. — У нас, однако, тоже деньгу любят.
— Так, да не так, — возразил Украинцев, — у нас человечья душа в цене, мы перед ней в ответе. Господь спросит...
— Не больно она ценится. Эвон как государь со стрельцами-то поступил! Не разбирая правых от виновных! — неожиданно возопил Чередеев. Видно, были у него меж стрельцов сродственники. — Поди прочитай!
— Наболело, — только и смог ответить Емельян. И у него великое стрельцово побоище вызвало внутренний протест. Правда, только внутренний, он никому его не выказывал. И при том пытался всячески оправдать государя — тоже, впрочем, внутренне: как человек осторожный, он никому не поверял своих сомнений. Он вообще высоко ценил слово, знал: слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Основательная дипломатическая практика приучала его к осмотрительности и обстоятельности. Всякую торопливость почитал он неуместною, говоря, что торопливость надобна лишь при ловле блох, ибо блоха чересчур резва.
На очередной, девятнадцатой по счету конференции, а всего их было двадцать три, зашёл разговор о казаках. Казаки были вечною мозолью для обеих сторон. Они, как правило, жили разбоем — племя-то вольное. То просятся под покровительство султана, а то польского короля. То подадутся во власть царя и государя, то выйдут из его повиновения.
Они как флюгер — куда ветер подует, туда и они переметнулся. Правда, единоверие стало брать верх. И последнее время и казачьи атаманы, и сами казаки лепились к Москве. Но это мало что значило: глядишь, и переметнутся.
— А как поступать, если после заключения мирного трактата казаки ваши, — рейс-эфенди произнёс это с нажимом, — опять начнут совершать набеги на татарские селения, а то и на самый Бахчисарай?
— А очень просто, — парировал Украинцев, — как со всяким вражьим племенем. Побивать их без пощады.
— Неужто? — засомневался Мохаммед. — А как вы поступите с таковыми ослушниками? Нарушителями мира?
— А мы их осудим и предадим смерти, — не моргнув глазом отвечал Украинцев. — Как ослушников и нарушителей закона. И ведь договор, ежели мы его заключим, станет непреложным законом.
— Сладко говоришь, — усмехнулся рейс-эфенди. — А твой государь столь же сладкоречив?
— Он златоуст и слов на ветер не бросает, — убеждённо проговорил Емельян. — Хоть он и в цветущем возрасте молодости, но мы все у него научаемся верности слову.
— Хорошо, если так, — вздохнул рейс-эфенди. И было непонятно, к чему этот вздох относится: то ли он завидует, то ли сожалеет, что не таков его повелитель.
— Для того чтобы унять разбойный пыл запорожцев, — продолжал Украинцев, — надобно не чинить им препятствиев в промысле рыбы да зверя до самого устья Днепра, дабы не знали они нужды в пропитании своём и своих семейств.
— Тут следует с ханом в согласие вступить, — подал голос Маврокордато, уставившись чёрными выпуклыми глазами на Украинцева. Он в последние две конференции всё больше помалкивал, вероятно, таким образом отрабатывая те дачи мехами и золотыми, которые сулил ему ещё Прокопий Возницын и жаловал Емельян. Похоже, в нём заговорила кровь единоверия, этого тоже нельзя было исключать. Он добросовестно исполнял обязанности толмача, иногда делал незначительные замечания по ходу переговоров, но в остальное время молча разглаживал свою чёрную ухоженную бородку, в которой зримо посверкивали нити седины.
Тайных встреч у них не было, как у него с Прокопием. Слишком тесен был круг соглядатаев, почти непроницаем надзор. Полномочных обложили почти так же, как охотники обкладывают медвежью берлогу перед тем, как поднять зверя.