Они по обыкновению сидели на крыльце — дед в своём покойном кресле, а Степан — примостившись возле него на ступеньке, внимая голосам ранней весны, радуясь густо-синему небу и скупому солнцу. Конюхи выводили лошадей, и они радостным ржанием величали солнце и весну. За маткой на подламывавшихся тоненьких ногах семенил жеребёнок и время от времени взбрыкивал, что получалось смешно.
— Глянь, глянь, Филипыч, экий потешный! — воскликнул Степан. И совершенно неожиданно и для себя, и для деда вдруг выпалил:
— А вот сейчас у меня камень с души свалился.
— Что так?
— Смутили меня речи твои богохульные, Филипыч, и стал бес тиранить: пойди да пойди к отцу Никодиму, доложи ему о тех речах и снимешь грех с души, да и награждение тебе может выйти. Борол меня сей бес долгонько. Но, по счастию, не поборол. Прости, стало быть, меня, Филипыч. И не подвергай ты более искушению никого. Сам знаешь, каково разыскивают за еретичество.
— Спасибо, Степан, что мне исповедался, а не отцу Никодиму. Хотя я с ним в дружестве, но бес ведь не одного тебя искушает, а и отец Никодим от него не заборонён. Ежели сей бес, как ты говоришь, силён и упорен, то он любого может сокрушить и побудить на донос. Доносчик мало того что подпал под бесово искушение, он тем самым становится слугою дьявола...
— Да ну! — воскликнул Степан и истово закрестился.
— Истинно тебе говорю. Об этом ещё знаменитый святой Блаженный Августин в своём сочинении «О граде Божием» писал на заре христианства.
— Стало быть, Бог меня спас. А ты говоришь, что его и вовсе нету.
— Не Бог, Степан, а совесть. Совесть твоя сладила с бесом.
— Простишь ли ты меня, Филипыч?
— Скажу тебе так: Бог велел прощать врагам нашим. А ты мне не враг, а скорей всего друг. Стану ли я таить на тебя злобу? А вот еретическими, как ты говоришь, речами более не буду тебя искушать. Видно, сердце твоё им противится. Стану искать себе другого слушателя.
Вот хоть бы Николай Гаврилыч Спафарий, тебе известный. Он человек твёрдых правил и высокой души.
— Да, чего уж там говорить — человек истинно достойный, — подтвердил Степан.
Николай Спафарий был частым гостем Шафировых. Одно время они с Павлом были сослуживцами в Посольском приказе. Спафарий был человек просвещённый и занимательный. Царь Алексей Михайлович поручил ему возглавить посольство в Китай, и он смело отправился в этот далёкий и опасный путь и о своём странствии написал книгу. Он, как и Павел, владел несколькими языками и занимался переводом учёных книг в основном с греческого, который был его природным. Он вообще много странствовал по белу свету, побывал и в Париже, и в Константинополе, и в Стокгольме, своими рассказами услаждал Шафировых. И царица Наталья, матушка государя, призывала его просвещать юного Петра.
Он тоже уже в преклонных летах.
— А не богобоязнен ли Николай Гаврилыч? — спросил Степан.
— Мы с ним придерживаемся сходных мнений на сей предмет, — уклончиво заметил Шафиров. — В Турции он был неверный, гяур из райи — стада христиан. В Париже он был презрен как иноверец православный, там главенствуют католики. В Стокгольме он тоже почитался за иноверца, это страна протестантов. Вера ополчилась на веру, религия на религию, народ на народ, — и Павел Филиппович вяло махнул рукой.
Жизнь истекала из него по капле. И ему казалось, что она теплится на самом донышке. Он уже передвигался, опираясь на плечо слуги Антипия. В кабинете он долго сидел над раскрытой книгой — буквы расплывались. Он щурился и так и этак, приближал страницу к глазам и отодвигал её — всё было тщетно. Сын Пётр привёз ему из Голландии увеличительное стекло — лупу. Но он уставал от такого чтения. В ушах установился вечный морской прибой. И хотя он постепенно свыкся с ним, но он стал сильной помехой слуху. Затупились все чувства. И порой он думал: ну зачем, зачем длится такая беспомощная и бесполезная жизнь? Он сам был себе в тягость, что же говорить о близких? Только малолетние внучки — Аннушка, Катинька, Маринька — занимали его, а он занимал их. Они тормошили его, прося рассказать сказку, показать картинки в книжках. С ними дед как-то оживал, словно в него вливали некий эликсир, разгонявший вязкую старческую кровь. В конце концов он уставал и призывал нянюшек.