Того проповедника не удалось схватить, потому что его укрывали в народе. Пётр по обыкновению ярился, обличал князя Фёдора Юрьевича Ромодановского в бездействии. Князь оправдывался, что и сыщиков своих настропалил, и награды обещал — по пяти и даже по десяти рублёв тому, кто укажет на клеветника и злоумышленника. Но всё было бесполезно: проповедник был надёжно ухоронен.
Головин заехал к князю Михайле Черкасскому.
— Слышь, князь Михаила, Гришка-то Талицкий сватал тебя в писаниях своих на царство. Мол, ты милостив и добр, за тобою люди будут в сытости да праздности.
— Слыхал я, слыхал. Но в том неповинен, с Гришкою не якшался. А что люди мои ему сказывали, то мне неведомо. Докладал мне конюх Антип, что однажды наведывался Талицкий ко дворне и говорил смутительные речи. Но люди ему не вняли, а дали от ворот поворот. А что они мною довольны, это истинно так. Я их не неволю, содержу в милости. Ни один из моих вотчин не убег, им другой господин без нужды.
— Сколь не стараемся, не можем искоренить злонамеренные слухи про царя-антихриста.
— Народ языками мелет невесть что. И языки всем урезать не можно. А что тягот много взвалено, это верно. От тягот и олухи.
Головин развёл руками:
— Сам знаешь, война что молох: жрёт, жрёт и никак не насытится. Связал себя государь по рукам и по ногам войною да союзом с Августом. Союзник же сей ненадёжный, норовит поболе взять, а ничего взамен не дать. А государь наш прост и добр: прилепился к Августу и не отлепится, как его ни отвращай. Последние деньги из казны ему отдал. Мы ныне побираемся яко нищие — кто пожертвует на алтарь отечества. От купцов да от бояр, тех, кто побогаче, займаем без отдачи.
— И ко мне был государь с докукою. А потом спросил: «Како веруешь да пьёшь ли?» Я ему и ответил: верую-де в бога Бахуса, поклоняюсь пророку его Ивашке Хмельницкому, пью с умом. Он весьма одобрил.
— Винопитие у нас чрезмерно, — сокрушённо произнёс Головин. — И сам государь окорота ему не учинит: привержен. Здоровья не бережёт, а потому то и дело недуг его хватает.
— Труды великие на себя взвалил, вот и в винопитии разряжается, — заметил Черкасский.
— Труды? Великие? — переспросил было Головин. И про себя вдруг подумал, а не чрезмерны ли они? Не перехватил ли государь? Странное дело, но он впервые словно бы объял умом всё содеянное ими за последние годы. И им тоже. Оправдают ли их потомки, чей суд должен быть нелицемерен. Сколько народу загублено на строительстве флота. А нужен ли России столь великий флот? Корабли гниют в портах, потому что им не чего перевозить, а люди на них изнывают от безделья, однако поедают казённый харч. А новые крепости тягота казне, новые порты... Слишком крут поворот, слишком непомерен масштаб соделываемого. Дома не успел построить. Это у государя сила и энергия бьют через край, а страна, народ не поспевают, да и откуда взяться столь великой непомерности?
Затеял государь новую столицу основать. Среди болот и топей. В тамошнем гнилом климате люди мрут как мухи. Но он одно твердит: ПАРАДИЗ! Какой там парадиз, когда лихорадка косит людей, когда наводнения сносят то, что они построили. А он упрям в своей непомерности. Он идёт против всего: обычаев, нравов, самой природы.
Сладу с ним нет. Он упорен в том, что замыслил, и почти всегда настоит на своём. Человеческая жизнь для него ничто, он стирает её одним мановением руки.
Оправданы ли его замыслы и его деяния? Трудно ответить на таковой прямой вопрос, и он, Головин, соратник, правая рука, не берётся на него ответить. Он государю не судья. Он вместе с ним строит эти планы и захвачен их осуществлением. Растянуть бы их лет на пятьдесят, на сто. Но тогда не хватит одной жизни и не увидишь плодов своих замыслов, своих преобразований. А государь обуреваем желанием увидеть всё воочию и сей день, сейчас! В конце концов должен же явиться человек, который обновит затхлую жизнь! И что им до суда потомков?! Всяк станет судить да рядить по-своему. Воля ли поколений должна творить историю или воля единого человека?
Да, они замахнулись, и он, Головин, прямо причастен к тому, что замышляет государь. И он не отворотится, что бы там ни говорилось. Он захвачен творимым. Жизнь была бы пресна без такого размаха. У них своя правда, и она торжествует. Пусть жертвы неминуемы, они были во все времена.
И он машинально повторил:
— Жертвы неминуемы, князь Михайла, они были и будут всегда. Во имя вышней цели, во имя будущего.