Четверть часа ушло на сборы, и наконец три десятка человек преображенцев под предводительством Петра скорым шагом — запрягать было некогда — отправились за Яузу.
Горела улица. Огонь жадно пожирал сухое дерево избёнок. Люди заполошно суетились, не зная толком, куда кинуться. Иные растаскивали баграми горящие брёвна, иные сгрудились возле спасённого добра, а иные помахивали иконами в смешной надежде, что небесные силы угасят огонь. Тут же бродили священник с притчем, дьякон с кадилом.
— А ну раздайсь! — приказал Пётр. Он казался богатырём меж народца ниже его на голову. Народ не сразу признал в нём царя, а признавши, норовил пасть на колена.
— Ну вот ещё! Встать! — рявкал Пётр. Но голос его был еле слышен среди завывания пламени и треска рушившихся брёвен.
— Не давай огню пути! — кричал Пётр. — Окапывай!
— Белого голубя бы, государь. Мигом бы утухнуло.
— Какой к чёрту белый голубь! — ярился Пётр. — Растаскивай живее! — Ему было не до наивного поверья, будто если запустить в пламя белого голубя, то пожар сам собою утихнет.
Улица выгорела, но соседние дома отстояли. Пётр приказал одному из денщиков:
— Беги в Преображенское, вели моим словом капитану Денисьеву дать из казны двадцать пять рублёв на погорелых. Чрез ихнего старосту либо попа приходского.
Метался, орудовал баграми — у одного черенок выгорел, и теперь чувствовал необыкновенную усталость во всём теле. С трудом передвигая ноги, поплёлся домой, чтобы завтра плюхнуться в возок и помчаться в Воронеж на корабельное строение.
Возвратившись через месяц, принял депутацию архиереев в Грановитой палате.
— За чем пожаловали, святые отцы? — поинтересовался он хмуро.
Архиепископ Иоанникий, самый речистый, выступил вперёд:
— Пожалуй, великий государь. Кой год живём без патриарха, через что в народе смущение и непотребные речи. Сказано ведь — свято место пусто не бывает. Вот и мы бьём челом тебе, покуда то место временщиком занято: яви милость избрать достойного...
Он не договорил. Пётр набычился, шагнул вперёд и, ударив себя в грудь, воскликнул:
— Вот вам патриарх!
Глава двадцать шестая
ЖИТИЕ ЕГО БЫЛО ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ЛЕТ...
Доброе имя лучше большого богатства,
и добрая слава лучше серебра и золота.
Кто хранит уста свои и язык свой, тот сохранит
от бед душу свою... Кто любит чистоту сердца,
у того приятность в ус max, тому царь — друг.
Сии мужи — верностию и заслугами вечные
в России монументы заслужили. Я соединю по
смерти героев моих вместе под покровительством
героя святого князя Александра Невского.
Особу его царского величества на Москве достойно представлял Фёдор Алексеевич Головин: отлучки царя становились всё чаще. Головин в отличие от князя-кесаря, Тихона Стрешнева и Льва Нарышкина был куда надёжней. Особенно в сношениях с иноземцами, которые становились всё чаще и всё весомей. А ещё следовало отвечать на доношения российских резидентов и послов, а кто мог сделать это с толком, кроме Головина? Он вник во все извивы не только внутренней, но и внешней политики.
Ведь к тому времени он был генерал-фельдмаршалом и генерал-адмиралом, главой Посольского, Малороссийского, Ямского, Новгородского, Владимирского, Галицкого, Устюжского и Смоленского приказов и Монетного двора, титуловался графом и кавалером, притом первым, первого же российского ордена Святого апостола Андрея Первозванного.
Частая переписка завязалась у него с Иоганном Рейнгольдом Паткулем, которого определили представлять Россию при дворе короля Августа в Дрездене.
Паткуль невзлюбил саксонских министров, а они — Паткуля, которому был вверен русский экспедиционный корпус под командою князя Дмитрия Михайловича Голицына. Оба жаловались друг на друга. Паткуль написал Головину: «У меня нет намерения отставить всех московских начальных людей, потому что я нахожу между ними таких, которых, когда хорошо выучатся, не отдам и за многих немцев; с московским человеком лучше иметь дело, чем с немцем, потому что пёр вый лучше знает, что такое послушание, а второй очень много рассуждает... и для всей земли они (русские) гораздо сносней, чем свои саксонские солдаты; удивительно, что я по сие время ни одного московского солдата не предал смертной казни. Господин князь Голицын теперь лучше стал себя вести, и, ваше превосходительство, будьте благонадёжны, что я с радостью ему угождаю ради его изрядной фамилии».