Была ещё надежда покончить с бунтом миром. Послали переговорщика с царской грамотой. В ней призывалось к покорству и выдаче заводчиков. В противном случае бунтовщики все будут казнены смертию.
В конце концов явились к Москве челобитчики с повинною. Поклонились Головину — так, мол, и так: милуй нас, боярин, виноваты. Но и воеводы царские бесчинства над нами творили, вконец разорили народ, не стало нам от них житья.
Фёдор Алексеевич был по природе добрый человек. Видя такое покорство и слушая о воеводских и чиновных бесчинствах, он чуть не прослезился, думал: милосердием легче загасить бунт, нежели свирепостью. К тому ж склонялся и Шереметев, сообщавший царю, что казаки не склонны поддержать бунтовщиков. Головин получал от него подробные донесения о действиях.
И Шереметев, в свою очередь, написал царю так: «Довольно говорил я с челобитчиками, все кажутся верны и мужики добры. Изволь, государь, хотя себя понудить и показать к ним милость. А послать их к тебе надобно было непременно, понеже гораздо верно уверятся и во всяком страхе и в послушании будут, а нам лучшие воры немного верят. Только и в нас не без воров бывало».
И — небывалое дело — царь внял совету Головина: помиловал челобитчиков, хотя — и всем то было ведомо — свирепо расправлялся с ослушниками и бунтовщиками.
Но огоньки бунта ещё тлели, раздуваемые наиболее непримиримыми из астраханцев. И когда Шереметев со своими тремя тысячами войска был в 30 вёрстах от Астрахани, ему навстречу явились архимандрит Воскресенского монастыря Рувим, строитель Троицкого монастыря, преклонённого Троице-Сергиеву, что знаменит, Георгий Дашков, стрелецкие пятидесятники и десятники, армянские купцы и прочие насельники той округи. Они объявили фельдмаршалу покорность всего народа астраханского. Ан на поверку не так вышло: войско Шереметева было встречено фузейным огнём с кремлёвских стен. Но главные заводчики, удерживавшие Кремль, были быстро опрокинуты и бежали. Шереметев писал Головину: «Здешний народ учинил то всё от неволи, и, конечно, надобно, чтоб здесь было людей воинских больше старого, а Носов — великий вор и раскольник, и ныне при нём все его боятся и в шапке с ним никто говорить не может, и надобно его, и других заводчиков, и Яхтинский полк вывести к Москве: то здешние люди успокоятся и об них тужить не будут. Московского полка бунтовали немногие; только есть из них заводчики, а я без указу выслать их не смею, и надобно, чтоб не разбежались, а удержать их нельзя. Я такого многолюдства и сумасбродного люду от роду не видал, и надуты страшною злобою, и весьма нас имеют за отпадших от благочестия. Как надуты и утверждены в такой безделице!»
Шереметев рвался в Москву и просил отставить его от такого дела, как замирение. Головин отвечал: до полного замирения о том нечего и думать. Да и царь был категоричен, хотя с Огильви были у него постоянные контры, а Шереметев выручал.
Однажды, правда, сильно оскользнулся. Случилось это в Курляндии у местечка Гемауертгоф. Против него действовал шведский генерал Левенгаупт и разбил его в пух и прах. Стыд душил старого фельдмаршала, когда он доносил об этом царю: видел он в том свой недогляд и свою оплошность. Ответ последовал поразительный: «Не извольте о бывшем несчастий печальны быть, — писал ему царь, — понеже всегдашняя удача того людей ввела в пагубу, но забывать и паче людей ободрять». В этом ответе выразился весь Пётр с его широтой натуры. Он знал, как тяжело переживает Шереметев это поражение, особенно после цепи побед, и понимал, что сейчас он особенно нуждается в поддержке. Ведь известно: за битого двух небитых дают. Фельдмаршал продолжал свои жалобы Головину, зная, что тот ему сострадает: ведь они были почти ровесниками — Головин всего на два года старше.
Жалостно так писал: «И за грехи мои припала мне болезнь ножная: не могу ходить ни в сапогах, ни в башмаках, а лечиться здесь не у кого. Пожалуй, не остави меня здесь». Зная неуступчивый характер Петра, Головин отвечал уклончиво, что-де не приспело ещё время и государь такою просьбою будет недоволен. «А полагаю, излечит тебя царская милость: пожаловано тебе 2400 с лишком дворов, прибавка деньгами, а сын твой из комнатных стольников жалован в полковники». На радостях фельдмаршал обещал Головину вовсе исцелиться и более не хворать.
— У меня, у Головина, голова ныне болит более от казаков, — признавался он Шафирову. — Они никакой власти над собой не признают, а единый для них повелитель есть бог наживы Плутос. И управить их никто не в силах. Вот и гетман Мазепа опять жалуется мне на бесчиние казацкое. Да из понизовых городов жалуются, також и персияне чрез мурз своих.